Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг.

Жуков Юрий Николаевич

Способствовала такому уже открытому произволу та двойственность, которая впервые открыто проявилась в выступлении Вышинского на сессии ЦИК СССР. Двойственность, порожденная усиливавшимся ощущением сталинской группой своей слабости, которая все чаще стала сквозить в решениях ПБ по кадровым вопросам, начиная с лета 1937 г., и выразилась наиболее отчетливо в деле В.Ф. Шаранговича.

В постановлении ЦК «О руководстве ЦК КП(б) Белоруссии», утвержденном ПБ 27 июля, вполне справедливо как негативная характеризовалась деятельность Червякова, Голодеда, наркома земледелия республики Бенека. Обличался их действительный, хоть и запоздалый, «левый уклон», который выразился в принудительной реорганизации десятков колхозов в совхозы, в фактическом изъятии у колхозников приусадебных участков, в незаконной передаче огромных по площади колхозных земель совхозам. Новому руководству

республики Шаранговичу, второму секретарю Денискевичу, наркому земледелия Низовцеву и было поручено «ликвидировать последствия» подобной антикрестьянской политики. Однако, отмечалось в постановлении, Шарангович, Денискевич и Низовцев «не только не выполнили этого задания ЦК ВКП(б), но даже не приступили к его выполнению». Своим вопиющим равнодушием к порученному делу они довели, вместе с предшественниками, сельское хозяйство Белоруссии до того, что там «появились очереди за хлебом», скрывали факт очередей от ЦК ВКП(б) и не обращались в ЦК ВКП(б) за помощью[28].

Чтобы исправить близкое к катастрофическому положение, пять дней спустя, 2 августа, ПБ утвердило постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об оказании помощи колхозному крестьянству Белоруссии». Объявило о возвращении 32 тысяч га земли колхозам, передаче прежним владельцам приусадебных участков, о ликвидации 138 совхозов и передаче их земель, 230 тысяч га, и скота частью колхозам, а частью государству, о создании 60 машинно-тракторных станций и быстрейшем обеспечении их 900 гусеничными тракторами[29].

И все же в этой бочке меда оказалась ложка дегтя. В постановлении ЦК Червяков, Голодед и Бенек названы «польскими шпионами». Работа Шаранговича, Денискевича и Низовцева объявлялась «вредительской и враждебной в отношении советской власти и белорусского народа», а потому дело их как «врагов народа» передавалось в НКВД.

Проявилась со всей очевидностью в те летние и осенние месяцы тенденция еще более угрожающая. Репрессиям теперь чуть ли не непременно стали предшествовать обсуждения на партийных пленумах и съездах тех, кто оказывался незамедлительно в опале. Не от НКВД, а от рядовой партийной массы поначалу поступали сведения об отдельных фактах, порочивших высокопоставленных лиц. Эта, порой достоверная, а подчас и вымышленная информация ложилась в основание уже чисто политических обвинений.

Все это в совокупности достаточно наглядно демонстрировало, во что неизбежно выльется задуман ная избирательная кампания. Со свободой не только выдвижения, но и обсуждения каждого кандидата в депутаты, особенно — Верховного Совета СССР, на открытых собраниях. В атмосфере несомненного массового психоза, деловую критику, установление единственно требуемого — способен ли данный человек в случае победы на выборах выражать и защищать интересы тех, кто его выдвинул, — непременно подменит «охота на ведьм» с ее вечными атрибутами — подозрительностью, торжеством наветов и инсинуаций, патологической жаждой крови. И скорее всего, начнется самое обыкновенное сведение счетов, далеко не всегда порожденных политическими разногласиями.

Глава девятнадцатая

Неудачи, преследовавшие сталинскую группу последние четырнадцать месяцев, в сентябре 1937 г. достигли своего пика. Слишком уж очевидным оказался полный провал ее радикальных, реформаторских и внешнеполитического, и внутриполитического курсов.

Стало несомненным, что все попытки создать прочный, надежный антигерманский пакт обернулись сокрушительной неудачей. Не удалось заключить договоры о взаимопомощи не только с Великобританией, но хотя бы с Румынией, Польшей или странами Прибалтики. Мало того, так и не начались рабочие контакты с генеральными штабами Франции и Чехословакии для выработки конкретных мер по совместной обороне в случае агрессии Германии. Столь же несбыточными оказались надежды и на решающую роль народных фронтов. Французское правительство правело с каждой неделей, а испанское, наоборот, слишком уж стремительно и круто уходило влево.

Фактической капитуляцией, позорным отказом от задуманного обернулись и все действия, с помощью которых предполагалось предельно расширить круг активных участников предстоявших альтернативных выборов. У весьма значительной массы крестьянства, которой буквально только что возвратили избирательные права, вновь их отобрали. Мало того, многие крестьяне были подвергнуты репрессиям. Ни к чему не привели и обе противоречивые попытки обуздать партократию. Сначала — пойдя ей на уступки, наделив неограниченными правами, затем — обрушив

репрессии против нее. Происходившее свидетельствовало, во всяком случае для латентной оппозиции, что узкое руководство быстро слабеет, утрачивая былую монолитность. Его политика теряет определенность, изначальный смысл и направленность и потому лишается своего прежнего, не подвергавшегося сомнению господствующего положения, которое сложилось в начале 1934 г., для начала — за передел властных полномочий в ее втором эшелоне.

Первым признаком приближавшейся схватки стало смещение 7 июля И.А. Пятницкого[1], твердого сторонника старого, давно отвергнутого курса и безжалостных действий. Человека, который за пятнадцать лет работы в Коминтерне сделал немало для «экспорта революции». А начиная с 16 августа 1935 г., с назначения на должность заведующего одним из ключевых отделов ЦК — политико-административным, изрядно потрудился для искоренения всех, кого только можно было отнести к инакомыслящим участникам былых оппозиций. Любых — в равной степени троцкистской, зиновьевской, бухаринской. Именно он, поначалу с Ягодой, а потом с Ежовым, как полномочный представитель ПБ участвовал в организации всех политических процессов. И двух шумных «московских», и многочисленных, проходивших по всей стране без огласки. Будучи завотделом, Пятницкий каждодневно надзирал за работой НКВД, контролировал кадровый состав как центрального аппарата, так и наркоматов союзных и автономных республик, краевых и областных управлений. Да еще в обязательном порядке давал санкции на все наиболее серьезные аресты, во всяком случае тех, кто занимал достаточно высокие посты. И вот теперь арестовали его самого.

Формальным основанием стали показания оказавшихся на Лубянке отнюдь не по своей воле старых работников Коминтерна, в прошлом сослуживцев Пятницкого — Белы Куна, Людвига Мадьяра, Вильгельма Кнорина, некоторых других, их добровольные или вынужденные заявления, что Пятницкий до перевода в ЦК являлся якобы одним из руководителей очередной «раскрытой» НКВД «фашистско-шпионской организации троцкистов и правых», действовавшей в ИККИ с 1932 г.[2] Но если отбросить столь любимые следователями негативные по смыслу прилагательные да неуемное стремление произвольно объединять кого угодно в некие «организации», то ничего нового в таких свидетельствах, во всяком случае для Ежова, не было. Ведь о резко негативном восприятии работниками Коминтерна нового внешнеполитического курса Сталина знал каждый, кому довелось знакомиться с протоколами допросов Зиновьева и Каменева, датированными еще концом декабря 1934-го — началом января 1935 г. Следовательно, причиной ареста Пятницкого эти отнюдь не только что полученные данные никак стать не могли.

Нельзя принять и иную, уже современную версию, объясняющую арест Пятницкого тем, что на июньском пленуме он крайне резко выступил против массовых репрессий[3]. Во-первых, на самом пленуме данный вопрос не обсуждался. Во-вторых, невозможно представить себе, что Пятницкий, твердокаменный большевик, почти сорок лет отдавший революционному движению, беззаветно преданный марксизму, идее пролетарской революции, в одночасье и беспричинно кардинально поменял свои взгляды, отрекся от былых убеждений, принципов и стал горячим защитником тех, с кем всегда и бескомпромиссно боролся, — оппозиционеров, бывших кулаков, «церковников» да вдобавок и уголовников.

Возможно другое объяснение происшедшего 7 июля. Пятницкого устранил Ежов, да к тому же по сугубо личным мотивам. Устранил того, кто в соответствии с партийной иерархией стоял над ним как наркомом и мешал ощущать всевластие, полученное после принятия 2 июля постановления ЦК ВКП(б). Ликвидируя Пятницкого, Ежов как Наркомвнудел юридически выходил на прямое подчинение ПБ, узкого руководства, Сталина, устраняя уже изрядно мешавшую ему пусть бюрократическую, но все же инстанцию. Здесь нельзя не учитывать и того, что Пятницкий, занимая должность заведующего политико-административным отделом, воистину являлся недреманным оком партии. При необходимости, по воле узкого руководства, он мог в любой момент дискредитировать Ежова как наркома и легко обосновать его смещение, поскольку достаточно хорошо знал все детали и обстоятельства репрессий последних двух лет. В пользу такого предположения говорит тот факт, что пост Пятницкого после ареста долго остался вакантным. ПБ в ближайшее месяцы так на него и не утвердило никого, удовольствовалось работой Шуба, заместителя Пятницкого, не назначив его хотя бы исполняющим либо временно исполняющим обязанности заведующего отделом.