Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
Прошло лето, а за ним — зима. Еще лето и еще зима. Но старатели ни с места. Давняя сноровка не дает им пропасть: пропитание добывают охотой, рыбку ловят, в звериные шкуры одеваются. Живут оба–двое по–прежнему вместе в зимовьюшке, однако промеж собой не разговаривают— надоели друг другу. Опротивели. (Вот когда получила объяснение та подмятая на время нашествием непрошеных гостей взаимная неприязнь старичков, что с самого начала была подмечена Аркадием.) И еду каждый сам себе наособицу варит. И едят, отвернувшись один от другого. Разбежаться бы врозь, да боязно совсем–то одному в тайге. Все так же золотишко моют. Каждый сам по себе. Тайно. Двужильно. И от
А зловредный орочонский бог никак не отстает. Новую пакость выдумал, идолище неумытое, да ведь какую! Добытое старатели в зимовьюшку, конечно, не приносили — каждый утаскивал в свое надежное потайное место. Утащит, уложит, ладонью обласкает медленно растущую кучу золота. Хочется подольше полюбоваться на богатство, ан нельзя: боязно долго оставаться — не приметили бы чьи недобрые глаза. Возвращается старатель в зимовьюшку, заваливается спать, а во сне опять–таки золотишко, целые холмы, горы золота. Раньше, бывало, и во сне и наяву представлялась будущая жизнь при добытом богатстве — пища царская, собственные каменные хоромы, набитые дорогим добром, рысаки и, само собой, бабы сладкие. Прошло время, и иные мысли стали одолевать, другое в башку поперло — побольше, ох, как можно больше набрать золота. Боже упаси оставить что–нибудь в земле. Бывало, прокрадется бедный старатель к тайнику, глянет на сокровище, ощупает его — и душа согревается. Не то стало теперь — знобит душу от золота, в дрожь бросает. И хочется его не то все подгрести под седалище, не то — поедать горстями. Эх, тяжко до чего!.. Вот теперь мстительному орочонскому богу впору заняться другими делами, ибо страшной мерой воздал он ненасытным старателям — таежное золото намертво и до конца пришило их к себе.
Так, в телесных муках да в маете душевной, утекли, будто песчинки золота меж пальцев, с лишком тридцать лет…
Нельзя было понять по невозмутимо–благодушному лицу Борис Борисыча, что он чувствовал в продолжение всего рассказа, но Аркадий — Аркадий был потрясен. Нечто по–своему величественное привиделось ему в этом обессмысленном подвиге алчности. Едва ли не светящиеся нимбы усмотрел вдруг Аркадий над вшивыми, нечесаными головами старичков. Однако, не в силах совладать с любопытством, он отважился на вопрос:
– А можно узнать, сколько же его… за тридцать лет удалось вам…
Во взгляде отца промелькнуло что–то похожее на одобрение, а старички по очереди хихикнули, после чего один, побойчей на язык, с нескрываемой гордостью отвечал:
– Не стану таиться, все мы туточки люди свойские, рудознатцы не из последних… Скажу тебе, паря, так: злата моего аккурат хватит излить из него мой статуй как есть от пят до макушки по полной мерке. Вот оно как, паря.
Второй старичок согласно покивал на эти слова, выказывая тем самым, что и у него золота ничуть не меньше.
Аркадий, мгновенно поверив им, внутренне ахнул: даже если в старичке четыре пуда, а золото примерно в пятнадцать раз тяжелей воды, то упомянутый «статуй» должен весить около шестидесяти пудов. Орочонский бог! Каждый из этих одичавших грязных старичков оказывался миллионщиком. Нет, не напрасно, совсем не напрасно сочли они Борис Борисыча сугубо своим человеком и чуть ли не похлопывали его родственно по плечу. Должно быть, нутром, изъязвленным золотой отравой, угадали они, что бывший серый ростовщик тоже совершил в жизни величественный подвиг алчности, только не с выхолощенным смыслом, как у них, а, напротив,
– Простите, а как вы предполагаете распорядиться им… капиталом то есть?
– Каким таким капиталом? — не понял старичок.— Ты про злато, что ль? Да какой же оно тебе капитал! Капитал — это деньга, а злато, оно, паря, злато и есть, и все тебе тута.
Взгляд старичка был при этом младенчески ясен, и именно это, вероятно, помешало Аркадию должным образом осмыслить заумную глубину изреченного.
– Но ведь куда–то, на что–то вы должны употребить ваше… злато! — упорствовал он, уязвленно краснея.
Старичок поглядел на него с нескрываемым превосходством, как на зеленого несмышленыша.
– А никуда, паря, употреблять и не надо,— наставительно проговорил он.— Из земли оно взято, в землю же и воротится.
– Позвольте… позвольте…— в полнейшем отчаянии лепетал молодой Жухлицкий, с ужасом ощущая, как зашаталось в нем возведенное на прочном немецком фундаменте само понятие здравого смысла.
– Злато дано человеку для радости,— тем же тоном продолжал свои темные речения оборванный миллионер.— Ищешь злато — радость, нашел — опять же радость. Возьми злато, погляди, а после — положи обратно, пусть другие ищут да радуются.
Взгляд самобытного мыслителя оставался по–прежнему незамутненно–чистым, и тут уж марбургскому студенту наконец стало ясно, что к чему: старички не то чтоб окончательно спятившие, но явно с некоторой выбоинкой в мозгах. Поняв это, Аркадий почувствовал облегчение, подобное тому, которое ощутил бы человек, обнаруживший, что столь обескуражившие его фальшивые монеты на самом–то деле настоящие. Здравый смысл, слава богу, снова благополучно утвердился в мире.
И каково же было Аркадию потом, когда отец, оказавшись с ним наедине, с полной убежденностью объявил, что у этих замшелых пеньков хоть и не все дома, однако золото у них действительно есть в тайниках, и, наверно, именно столько, сколько они говорили! И в довершение Аркадий в глухой предрассветный час нечаянно подслушал разговор Борис Борисыча с тем бледным мужичком, который привел их сюда. Разговор велся шепотом, и суть его для Аркадия, еще не привычного постигать недомолвки и эзопов язык, осталась тогда столь же темной, как тайга в ту безлунную ночь.
– Что, хозяин, нагляделся? Веришь теперь? — придушенно хрипел мужичок.
Борис Борисыч буркнул в ответ что–то неразборчивое.
– Мартышкин труд,— безнадежно вздохнул мужичок.— Человека, его теплого брать надо — тогда он слаб, вроде как спросонья. И заметь, чем человек здоровей да моложе, тем теплей. А эти давно уж вконец остыли, от сна отвыкли. Я такие дела досконально знаю — не один год, поди, на Тропе смерти баловался. Не токмо фазанов щипал — и своих, бывалоча, грешным делом…
– Болван, чем хвалишься? Душегубством…
– Я ж и говорю — грешен, каюсь…
– Это ты попу скажешь,— проворчал Борис Борисыч и после некоторого молчания угрюмо спросил: — Неужто ничего нельзя поделать?
– Ни–ни, хозяин, ни с какого боку. Закостенели, таких ни огнем, ни ножом…
– А проследить?
– Думаешь, не брался, хозяин? Многажды. Той осенью месяц в ернике караулил. И досиделся — мужик в шубе едва–едва не задавил.
– Какой еще мужик?
– А медведь…
– Тьфу на твоего медведя! Увидел что?
– Увидишь, как же! Они ить по ночам шастают, и не углядишь вовсе.