Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
Костров почти не жгли, боясь, что увидят со стороны огонь или дым чьи–нибудь недобрые глаза. В первый день пути, когда Дандей, набросав в костер сырой ягель, развел дымокур для оленей, подскочил Чихамо и, ни слова не говоря, яростно затоптал огонь. Дандей окаменел от неожиданности. Чихамо шипел, трясся, брызгал слюной:
– Пустой голова! Никогда так не делай, плохой человек увидит!..
Дандей промолчал. Не к лицу охотнику спорить с человеком, который не понимает простой вещи: олень — не собака, к человеку его привязывают две только вещи — дымокур и соль, в остальном же он всем подобен своим диким сородичам. Чихамо требовал невозможного — идти через тайгу так, чтобы никто об этом не знал и не узнал. Но ведь даже маленькая белка и то оставляет
Как ни торопил Чихамо, шли медленно: путь выдался кружной, трудный,— следуя прихотливым извивам козьих и изюбриных троп, делали порой по пять верст вместо одной напрямик. Чихамо злился, но молчал, только все более землисто–желтым становилось его лицо. Непонятно, спал ли он: ночью, когда бы Дандей ни проснулся, китаец сутуло горбился у жиденького костра, чутко поводил головой, вглядываясь и вслушиваясь в таежную темень.
На пятый день пути вышли к белой от яростного бега речке Чокчокачи. Неширокая, но полноводная, она с гулом летела по крутому ложу, загроможденному каменными глыбами. Несмолкающее эхо гудело в высоких обрывистых берегах. Обдавая пенными брызгами прибрежные кусты и скалы, Чокчокачи бешено стремила ледяные свои воды к могучему Витиму.
Подрагивая чуткой кожей, олени нерешительно ступили на берег. Еле заметная тропа бесследно терялась на камнях, но Дандей видел, что брод здесь. Он молча вырубил всем по шесту, поправил на плече кремневку и, ведя в поводу пороза, вошел в воду. Опасен и труден был каждый шаг — подошвы скользили по гладко зализанным донным камням, от обжигающего холода начинало сводить ноги. Чем дальше, тем сильнее слышалась угроза в рокочущем шуме реки. Вот вода поднялась уже до пояса. Подхватило и понесло оленей. Дандей раза два терял под ногами дно, но, подпираясь шестом, успевал выправиться. Наконец он перебрел реку и сразу кинулся ловить оленей, выходящих на берег саженях в двадцати ниже по течению.
Китайцы все еще стояли на той стороне, зачарованно уставясь на стремительно несущуюся воду. Костлявые, сутулые, темные, они вдруг показались Дандею не людьми, а лесными духами, которые вот–вот повернутся и молча, гуськом пойдут обратно, чтобы бесследно затеряться в сером сумраке тайги.
Первым в воду вошел Чихамо. Он двигался с опаской, мелкими шажками. Его срезанная водой фигура подолгу застывала неподвижно над бушующим потоком, прежде чем он решался оторвать шест от дна и, перенеся его чуть вперед, снова опереться о дно. Двое остальных брели следом — один сразу за Чихамо, другой — чуть отстав.
Несчастье случилось, когда Чихамо уже выходил на берег. Китаец, шедший последним,— звали его Ян Тули — вдруг вскрикнул, взмахнул руками и рухнул в воду. Река мигом поглотила его — мелькнули и скрылись вскинутые руки, распяленный в крике рот. Чуть погодя он показался уже много ниже брода и снова пропал среди бурунов.
Дандей, бросив оленей, со всех ног кинулся вниз по берегу.
Горная река, сбив раз человека с ног, редко когда дает ему встать, не давая опомниться, она увлекает его все дальше и дальше, нещадно бия и раздирая о камни, пока не втиснет где–нибудь в развилок подмытых корней или не выкинет на отмель бескровное тело с расколотым пустым черепом. Но Ян Тули повезло — как раз над местом, где вода отвесно падала с двухсаженного уступа, его задержала коряга. Видно, он зацепился одеждой за сук–то появлялось, то исчезало среди бушующей воды его совершенно обессмыслевшее лицо, бестолково взмахивали руки.
Дандей, забредя по колено, протянул шест, за который китаец тотчас ухватился намертво, как могут только утопающие. Охотник несколько раз безуспешно тянул шест на себя, потом, заваливаясь всем телом, рванул отчаянно, почувствовал, что подалось, и стал торопливо пятиться к берегу. За ним на конце шеста волочился, как огромная рыбина, полумертвый Ян Тули. Очутившись на берегу, он попытался приподняться, но руки у него подломились, и он с каким–то невнятным клекотом рухнул на мокрые камни. Миг спустя тело его судорожно перегнулось пополам, из горла вместе с раздирающим кашлем хлынула вода.
Пронзительный крик, раздавшийся за спиной, заставил Дандея вздрогнуть и обернуться — к ним бежал Чихамо. Лицо его было перекошено, глаза белые, слепые от бешенства. Подскочив к лежащему, он рывком поставил его на ноги и несколько раз наотмашь ударил по лицу. Во взоре Ян Тули мало–помалу появилось осмысленное выражение, в чертах пепельно–серого лица обозначился признак жизни. Чихамо что–то прошипел яростно, и тогда Ян Тули медленно поднял руки, ощупывая непослушными пальцами плечи. И едва до него дошло, что нет лямок котомки и что, стало быть, исчезла и сама котомка, он враз словно проснулся. Ужас, смертный ужас исказил его лицо и опять обессмыслил глаза. Снова и снова, торопясь и дрожа, ощупывал он себя; метнулся к воде, потом рухнул на колени, вскрикивая что–то и простирая руки к Чихамо. Но Чихамо и подошедший к этому времени второй китаец зловеще безмолвствовали. Тогда, не вставая с колен, бедняга пополз к ним, причитая и плача, но на полдороге припал головой к земле и замер. Мгновенье стояла тишина, потом Чихамо и второй китаец разом сорвались с места и, плюясь и крича, словно бешеные, принялись безжалостно пинать лежащего ногами.
Со страхом и удивлением взирал на это Дандей. Снова и уже в который раз возникло в нем предчувствие беды, а вместе с ним желание бросить все и уйти от этих людей прочь. Неистовство китайцев встревожило и оленей: вздрагивая ноздрями, они глядели на избиение, и какое–то осмысленное сострадание проступало в их грустно–выпуклых глазах.
Наконец китайцы кончили пинать своего несчастного собрата. Чихамо, приподняв его за воротник, что–то яростно шипел, тыча пальцем в сторону воды, а его подручный побежал к оленям и, не обращая внимания на Дандея, стал торопливо отвязывать вьючную веревку.
То, что происходило дальше, напоминало дурной сон. Провинившегося заставили встать и, обвязав вокруг пояса веревкой, пинками загнали в воду. Дандей содрогнулся в душе, представив, как должен чувствовать себя и без того полуживой Ян Тули в этой ледяной воде: ведь стоило опустить в нее руку, и миг спустя вся она наполнялась невыносимой ноющей болью.
Ян Тули оказался удивительно крепким — после всего, что с ним сегодня случилось, он еще нашел силы три раза забредать в Чокчокачи и, борясь с течением, грозящим каждый миг швырнуть под уступ, высматривать на дне потерянную котомку. И трижды его, сбитого под конец с ног, исцарапанного, окровавленного, вытаскивали на веревке. Затем бедолагу отвели немного ниже и погнали под водопад, где речка, обрушиваясь с двухсаженной высоты, углубила дно. Вода в этом котле бурлила крутым кипятком и закручивалась воронками, жадно всасывающими грязно–белые хлопья пены и древесные обломки. Водяная пыль стояла в воздухе, нескончаемым дождем низвергались брызги. Ян Тули, едва он успел отойти от берега, вдруг с головой утянуло под воду. На берег его вытащили без чувств. Ни пинки, ни истошные визги Чихамо не смогли на сей раз поднять его на ноги — и к крикам, и к побоям он был безучастен, как мертвый. Лишь изредка крупная дрожь волной пробегала по этой груде мокрого окровавленного тряпья.
Чихамо был взбешен настолько, что не обратил внимания на Дандея, который начал разводить костер, чтобы согреть и напоить пострадавшего горячим чаем. Чихамо пробовал сам поискать потерянное в реке золото, но очень скоро понял, что совсем не просто бродить почти по грудь в бешеной ледяной воде. К тому же надо было спешить. И когда караван тронулся дальше, на узкой косе у реки остался лежать человек. Дандей, уходя, оставил около него несколько лепешек, но Чихамо увидел и потихоньку их забрал: путь еще далек, не следовало поэтому тратить пищу на человека, которому теперь уже незачем жить.