Инстинкт № пять

КЛЮЧ ПЕРВЫЙ

И СКАЗАЛ Б-Г: ДА БУДЕТ СВЕТ. И СТАЛ СВЕТ. И УВИДЕЛ Б-Г СВЕТ, ЧТО ОН ХОРОШ, И ОТДЕЛИЛ Б-Г СВЕТ ОТ ТЬМЫ. И НАЗВАЛ Б-Г СВЕТ ДНЕМ, А ТЬМУ НОЧЬЮ. И БЫЛ ВЕЧЕР, И БЫЛО УТРО: ДЕНЬ ОДИН.

КЛЮЧ ВТОРОЙ

«КТО ТАМ?» КРАСНАЯ ШАПОЧКА, УСЛЫХАВ ГРУБЫЙ ГОЛОС ВОЛКА, СНАЧАЛА ИСПУГАЛАСЬ, НО, ВСПОМНИВ, ЧТО БАБУШКА ПРОСТУЖЕНА, ОТВЕТИЛА: «ВАША ВНУЧКА КРАСНАЯ ШАПОЧКА НЕСЕТ ВАМ

ЛЕПЕШКУ И ГОРШОЧЕК МАСЛА, КОТОРЫЕ ПОСЫЛАЕТ ВАМ МОЯ МАТЬ».

КЛЮЧ ТРЕТИЙ

НЕОБЫЧАЙНОЕ ЗРЕЛИЩЕ ПРЕДСТАВИЛОСЬ НАШИМ ВЗОРАМ. НА СТОЛЕ СТОЯЛ ПОТАЙНОЙ ФОНАРЬ, БРОСАЯ ЯРКИЙ ЛУЧ СВЕТА НА ЖЕЛЕЗНЫЙ НЕСГОРАЕМЫЙ ШКАФ, ДВЕРЦА КОТОРОГО БЫЛА ПОЛУОТКРЫТА. У СТОЛА НА СОЛОМЕННОМ СТУЛЕ СИДЕЛ ДОКТОР ГРИМСБИ РОЙЛОТ В ДЛИННОМ СЕРОМ ХАЛАТЕ, ИЗ-ПОД КОТОРОГО ВИДНЕЛИСЬ ЕГО ГОЛЫЕ ЛОДЫЖКИ. НОГИ ЕГО БЫЛИ В КРАСНЫХ ТУРЕЦКИХ ТУФЛЯХ БЕЗ ЗАДНИКОВ. НА КОЛЕНЯХ ЛЕЖАЛА ТА САМАЯ ПЛЕТЬ, КОТОРУЮ ЕЩЕ ДНЕМ МЫ ЗАМЕТИЛИ В КОМНАТЕ. ОН СИДЕЛ, ЗАДРАВ ПОДБОРОДОК КВЕРХУ, НЕПОДВИЖНО УСТРЕМИВ ГЛАЗА В ПОТОЛОК; В ЕГО ВЗОРЕ ЗАСТЫЛО СТРАШНОЕ УГРЮМОЕ ВЫРАЖЕНИЕ. ВОКРУГ ЕГО ГОЛОВЫ ОБВИВАЛАСЬ КАКАЯ-ТО НЕОБЫКНОВЕННАЯ, ЖЕЛТАЯ С КОРИЧНЕВЫМИ КРАПИНКАМИ ЛЕНТА. ПРИ НАШЕМ ПОЯВЛЕНИИ ДОКТОР НЕ ШЕВЕЛЬНУЛСЯ И НЕ ИЗДАЛ НИ ЗВУКА.

— ЛЕНТА! ПЕСТРАЯ ЛЕНТА! — ПРОШЕПТАЛ ХОЛМС.

Мне снится, что я — статуя бога на крыше античного храма, что все мое тело — сплошной кусок мрамора, кроме глаз на окаменевшем лице. Они живые! Это глаза смертного юноши.

Мой храм стоит на южном склоне Панопейского холма, посреди рощи прекрасных падубов, там тень и прохлада, а здесь, в вышине, нет спасения от жаркого солнца.

Внизу подо мной выскобленным нутром темнеет заброшенная долина. Когда-то именно здесь, в Фокиде под Панопеей, вот в этой самой долине мудрый Прометей вылепил первых людей из комков красной глины и они, обсыхая на солнце, смеясь, играли в свои первые невинные игры на покатом откосе холма.

Но сегодня долина пуста и безмолвна.

Единственное живое движение — я явственно вижу в корнях фокидской сосны юркого хорька у темной норы, который жадно поедает мертвую пеструю кукушку.

Судя по всему, стоит жаркий осенний день, и после долгого греческого лета без дождя местность, как обычно, совершенно суха, и глаз напрасно рыщет в поисках зелени. Солнце нещадно палит затылок, широкополая шляпа из мрамора — подарок отца — лежит у моих ног, на которых пылают золотые таларии [1] .

Я вижу блеск крылышек, опустив взгляд к земле.

Вижу, но не могу оторвать подошву сандалий от камня.

Вижу, но не могу наклониться и поднять шляпу, чтобы укрыть свой затылок от горячих лучей, — так крепко сковал жилы мраморный сон.

Я пытаюсь вдохнуть полной грудью аромат полевого тмина, который чахло растет в тени падубов, но остаюсь неподвижен. С трудом скосив глаза вправо, я вижу, что правой рукой крепко-крепко сжимаю золотой жезл-кадуцей [2] ,

обвитый послушной змеей. Она тоже во власти смертельного сна.

Зато вперед я могу смотреть без всяких усилий.

Мой взор купается в красоте панорамы — вот громада горы Парнас с темным сосновым бором посреди могучего склона. Сосновый лес так высок и глубок, что кажется мне прохладной тучей дождя на скате горы. Ниже — у подножия Парнаса — я различаю древние стены Давлиса, заросшие косматым дремучим плющом. Давлис! Мое сердце обливается пурпуром. Здесь, в бывших чертогах дворца Терея, разыгралась кровавая драма трех страстей: самого царя и его двух жен — Прокны и Филомены. Трагедия ревности была так ужасна, что боги их прокляли и в наказание превратили людей в птиц.

Вот они! Легки на помине. Несутся в воздухе в мою сторону. Чернокрылая ласточка, пепельный соловей и пестрый удод. Но тщетно ласточка реет кругами мольбы над моей головой, напрасно льнет к ушам пересвистами соловей, бесполезно удод клюет костяным шильцем в пальцы ног. Никто уже не в силах вернуть им человеческий облик. Олимп опустел. Храмы разрушены. Жертвенники пусты. В Элладе не уцелело ни одного эллина.

Мой взгляд смещается к северу — там, за ширью Херонейской равнины, глаз цепляется за черный провал горного ущелья, где бьется в теснинах из скал пенный извилистый Кефис. Вырвавшись из тисков, река постепенно переводит дыхание зверя и уже тихо мчит мутные, без отражений неба, быстрые серые воды мимо каменистых бесплодных холмов, пока поток не проглатывает глубокое горло известковой пещеры. Я так любил на лету опускать таларии в воду, чтобы остудить накаленное солнцем золото в твоих холодных волнах, бешеный Кефис! Прощай…

Осталось взглянуть на восток.

Там отрешенно густеет темно-синяя даль горного хребта и виднеются еще одни руины величия. Это развалины мертвой Херонеи, родины Плутарха.

Отчаявшись умолять, чернокрылая ласточка клюет меня прямо в глаз — в черное зернышко блеска.

Клюв глубоко уходит в зрачок.

Я вскрикиваю от боли и просыпаюсь.

Я лежу на мягком полу вагона в спальном купе, на полу, который покрыт ковром толщиной в три пальца.

Но это я понял не сразу.

В тот миг пробуждения мой ум был чист, как белый лист писчей бумаги. Ничего не понимаю! Я не знал, кто я такой, и почему, и как оказался в закрытой со всех сторон комнате. И комната явно неслась куда-то с устрашающей скоростью. Я обмер от ужаса. Сначала показалось, что комната падает вниз, в пропасть. Я стал хвататься руками за ворс ковра, словно за стенку, но нет! Комната мчалась вперед, и пол ее потряхивало от движения. Я лежал головой к окну, а ногами — к двери из толстого зернистого стекла.

И вдруг меня осенило: боже, ведь я же умер! Умер! И вскочил на ноги. И тут же испугался еще больше. Напротив меня в стене возник незнакомец. Он буквально выскочил навстречу, вперив в мое лицо взгляд, полный страха.

Это было овальное купейное зеркало.

Но я не знал, что вижу свое отражение.

Я лихорадочно облизнул пересохшие губы.

Голова тоже облизнулась.

Только тут неясный прилив памяти подсказал, что я вижу перед собой нечто вроде бестелесного призрака, что он не опасен.