Институт фавориток
Шрифт:
Увы, но надежды на наличие у фаворитки права освободиться от своего любовника не оправдались. Мои компаньонки, пока я занималась отбором невест, времени даром не теряли. Лурита в очередной раз вымотала Джаграса и фыркнула, что он не способен ее нормально удовлетворить. На что тот в сердцах язвительно бросил: «Какое счастье, что ты не можешь от меня отказаться», подтвердив прерогативу мужчины решать вопрос, быть или не быть девушке фавориткой после свадьбы. Файола весьма продуктивно вела допрос местного населения и выяснила, что моя угроза Атиусу — отказаться танцевать —
В общем, я в очередной раз убедилась в справедливости слов моей мамы, которая, когда папа настаивал на своем, мотивируя тем, что он лучше знает, как правильно поступать, потрясенно закатывала глаза и стенала: «Этот мир создавался мужчинами и для мужчин!»
У папы на этот счет было совсем иное мнение, и с мамой он не соглашался: «Мужчина живет для того, чтобы оберегать свою женщину, заботиться о ней и об ее удовольствии. И если он стремится именно к этой цели, разве важен путь, который был выбран?»
«Важен! Потому что мужчина заботится о женщине так, как хочет он, а не как этого желает она!» — восклицала мама.
«Мужчина всегда пойдет навстречу и учтет мнение женщины, если оно не навредит ей самой», — мягко парировал папа.
Спорить с ним было бесполезно. К тому же стоило папе маму обнять, как вся ее решимость завоевать право единолично принимать решения и действовать, не получая его одобрения, стремительно угасала. Она его любила. И с радостью принимала все, что он готов был для нее сделать. А делал он ох как немало…
— Уверен, тебе понравится развлечение. Оно уникально. Нигде, кроме Цесса, ты такого не увидишь. — Голос Атиуса нарушает пусть и грустное, но все же обретенное мной душевное равновесие.
Вздрагиваю от неожиданности, сообразив: я настолько углубилась в воспоминания, что не заметила, как начался обещанный праздник. По главному церемониальному залу, который больше похож на огромную городскую площадь и даже располагается под открытым небом, перекатываются разноцветные живые волны. Девушки-цессянки, с головой закутанные в наряды из легких тканей, сидя на корточках, медитативно раскачиваются в ритме едва слышных гулких ударов.
Там… Тум… Там-тум… Тум-там… Тум-да-да-там…
Темп медленно ускоряется. Звук становится громче, отчетливей. Стремительно темнеющее небо покрывается мерцающими точками-звездами, а фигуры зрителей, расположившихся на ступенчатой конструкции, растворяются в темноте. Центральная часть площади остается расцвеченной и светлой — светится ткань, из которой сшиты наряды танцовщиц. Она флюоресцирует, тускнеет и вспыхивает снова, подчиняясь ритмичным звукам.
Дам… Та-дам… Та-ду-ду-дам… Ду-рум-дум-дам…
Это не музыка ипериан — переливчатая, глубокая, струящаяся, словно водный поток. Здесь звук совсем иной. Первобытный, грубый, рваный. Пробуждающий что-то древнее, дремлющее глубоко в душе, начинающее ворочаться и сердито ворчать, будто сетующее на то, что его разбудили.
Девушки по-прежнему раскачиваются, однако теперь двигаются не только их тела, но и руки. Они порхают, взмывая ввысь. Медленно опускаются, оставляя за собой причудливые световые дорожки. Переплетаются, вспыхивая в местах соприкосновений радужными переливами.
Рум-дум… Ту-дам-дум… Ту-да-дум-рум-рум-рум…
Темп быстрый, острый, похожий на стук камней, осыпающихся с уступа. Он заставляет танцовщиц вновь изменить рисунок танца. Сначала одна изящная фигурка вскакивает на ноги, продолжая изгибаться, подобно траве на ветру. Потом их оказывается две. Три… Еще немного, и все девушки приходят в движение.
Они не стоят на месте. Скользят между друг дружкой, увлекаемые безумным ритмом. Устремляются к центру площади, останавливаются, замирая в неподвижности, а оказавшись во власти очередного перестука, разбегаются разноцветными кольцевыми волнами. Теперь они медленно кружат на периферии, стараясь не привлекать к себе внимания, и служат лишь фоном для солистки-танцовщицы, которая осталась на открытом пространстве.
Ду-гамм-м… Ду-гамм-м… Ди-ди-ди-дамм-м…
Звук дробится, наполняется отголосками, эхом разносящимися над зрителями, завороженными зрелищем. Девушка, сбросив накидку с головы и удерживая ее в руках, перемещается по свободному участку. Ее босые ноги, по щиколотку скрытые длинной развевающейся юбкой, делают мелкие шаги, а я с изумлением не могу оторвать от цессянки взгляда, понимая, что она вовсе не альбиноска. Невысокая и не столь хрупкая, как другие белоснежные красавицы. С темными волосами, смуглой кожей и глазами, возможно, и светлее моих, но все равно…
— Лучшие танцовщицы — меланистки. — В голосе Атиуса, склонившегося к моему уху, слышны нотки пренебрежения. — Они отдаются танцу без раздумий и двигаются необычайно красиво. У других так не получается. Да и редко у кого встретишь столь непреодолимое желание танцевать. Разве только свадебный танец… Но он ведь завязан на физиологии. Это же совсем иное, верно?
Я, растерянно посмотрев на него, неуверенно киваю и вновь возвращаюсь взглядом к танцовщице. Для меня дико, о чем он говорит. Как это — нет желания? Да я уже давно готова последовать примеру девушки и соединиться с этим безудержным ритмом.
— Это обрядовый танец, — продолжает принц. — Полагают, что ему не меньше семи тысяч лет. Наши предки верили, что в этих движениях обретают связь с древними богами, которые сотворили первых цессян, а потом ушли. Они надеялись, что танец привлечет внимание создателей и те вернутся.
— Не вернулись? — заинтересовываюсь я.
— Нет, конечно. — Атиус снисходительно улыбается. — Их ведь и не было. Это же миф. В каждом новом поколении цессян тех, кто верит в создателей и готов разучивать сложные ритуальные движения, посвятив этому свою жизнь, становится все меньше.