Интеллектуальная фантастика
Шрифт:
Ярослав Веров [38] использовал сюжет «поэмы» Н.В.Гоголя «Мертвые души» для создания своего рода remake’а: в его трактовке «мертвыми душами» оказались все чиновники, силовики и главные представители «творческой интеллигенции» большого провинциального города. Собственно, жизнь в такой ситуации – а речь идет о сегодняшнем дне – может быть передана словосочетанием «под властью тьмы». Город избавлен от Бога... У Игоря Пронина в романе «Свидетели Крысолова» обнаруживаются сходные мотивы и всё тот же прием «переигрывания» классической истории. Сюжет истории о гаммельнском мастере волшебной дудочки разыгран в апокалиптических декорациях. Мир дошел до стадии, когда изначально заложенные в нем добро, любовь, надежда пришли к искажению и деградации. Каждый закон, каждый кирпичик быта противоречат здравому смыслу и нравственному чувству. Властям человеческим дан последний шанс одуматься: из-под земли им грозит смертельная опасность (подземка выступает как аналог преисподней), и есть спаситель, твердо обещавший избавить город и мир от угрозы. Но спасение возможно только при выполнении поставленного им условия: отменить разом все законы, держащие людей в скотском состоянии. Урок административной сворой понят не был. Тогда Крысолов увел двоих, мужчину и женщину, которые еще могли
38
Псевдоним творческого дуэта, одной половинкой которого выступает Глеб Гусаков, а вторая строго засекречена.
Глава 5
«Квалифицированный читатель»
Характерной чертой ИФ является апелляция к читателю, которого можно назвать квалифицированным. По словам Ольги Трофимовой, «...ИФ – литература умственного усилия. Это усилие и автора, и читателя, совместный труд, род беседы с умным человеком. Именно беседы, потому что подразумевается включение в тематику написанного и осмысление ее». Но что это за птица? И тот ли это квалифицированный писатель, с которым ищут коммуникации духовные лидеры российского мэйнстрима?
Современный теоретик литературного процесса С.И.Чупринин дает «квалифицированному читателю» или, иначе, «квалифицированному читательскому меньшинству» следующее определение. Люди, принадлежащие этому меньшинству, не просто начитанны, они погружены в литературный и общекультурный контекст. Более того, речь идет о вменяемости их оценок, «...которая состоит и в готовности понять внутреннюю логику прочитанного произведения, и в прямом (для себя) запрете на высказывание оценочных суждений о текстах..», по отношению к которым они не чувствуют себя компетентными. [39]
39
Чупринин С.И. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. – М., 2007. С.199.
Для фантастической литературы этого недостаточно. Не только в количественном смысле, но и качественном. Да, действительно, общим критерием для «квалифицированного читательского меньшинства» и в основном потоке, и в фантастике является погруженность «в литературный и общекультурный контекст». Однако фантастическая литература, процветающая уже более столетия, дополнительно требует погруженности в ее частный контекст, причем не только знакомство с отечественной (российской/советской/опять российской традицией), но и с мировой, поскольку связи между нашей и англо-американской фантастической литературой прямее и крепче, нежели связи между литературой основного потока в России и за рубежом. Проще говоря, стенка между «их» и «нашей» фантастикой намного прозрачнее, а в некоторых «форматах» можно констатировать очевидную нашу зависимость от англо-американского литпроцесса (например, в фэнтези).
Кроме того, для квалифицированного читателя фантастической литературы естественным и нормальным является пафос борьбы за качество стиля, языка, эстетической составляющей произведения, декларативное дистанцирование от массового сектора. Та толерантность, которой требует С.И.Чупринин от качественных читателей основного потока, в условиях современной фантастической литературы невозможна; напротив, наш качественный читатель мобилизует в себе нетерпимость к графоманству и халтуре. Заумная сложность некоторых направлений нынешнего российского основного потока требует «отказа от суждения» от тех людей, которые не чувствуют в себе «экспертных возможностей». У нас – другое дело. «Заумь» в фантастической литературе встречается очень редко и никогда не переходит определенного качественного предела – при желании всегда можно углубиться в нее и расшифровать. Зато текстов чрезвычайно низкого или просто нулевого качества у нас пруд пруди, и не в художественных исканиях дело, а в невежестве, отсутствии «школы», низкой издательской планке для коммерческой литературы. Таким образом, идеальный квалифицированный читатель для основного потока – «тихоня», а для фантастики – «драчун».
В романе «Завхоз вселенной» Ярослав Веров обращается к этому самому «идеальному» квалифицированному читателю. С одной стороны, книга построена по всем канонам сакральной фантастики или, иначе, мистического направления в фантастической литературе; автор, обращаясь к нескольким мистическим традициям, вкладывает в текст расчет на читателя, знакомого с ними, читателя-интеллектуала. В пестром наборе мистического материала, взятого из истории разных цивилизаций, преобладают древнемесопотамская, античная и христианская традиции. Адекватное их восприятие конгломерата изи всех трёх массовым читателем невозможно. С другой стороны, Ярослав Веров ведет ассоциативную игру, связывая мистические традиции с некоторыми направлениями фантастической литературы. Так, например, мир-реализация, подконтрольный Шамашу, у знатока фантастической литературы вызовет четкие ассоциации с «золотым веком» советской фантастики по оси «Земля Алисы Селезневой» Кира Булычева – «вселенная Полдня» братьев Стругацких. Адресация названного фрагмента книги фантоманам совершенно очевидна, и только они могут по достоинству оценить намеки и сарказм автора. Для «неподкованного» читателя смысл главки останется неясным.
Два самых близких к основному потоку романа в современной российской фантастике – «Плерома» Михаила Попова и «ProМетро» Олега Овчинникова. В первом из них двойная адресация – к любителям фантастики и почитателям мэйнстрима – сыграла роль рискованного эксперимента с неочевидным результатом. Во втором, скорее, можно, констатировать творческий успех.
Михаил Попов смоделировал ситуацию, при которой возникает нечто вроде рая земного. Одни открывают почти бесплатный и совершенно бездонный источник энергии. Другие находят способ реализовать идеи Николая Федорова относительно воскресения всех ранее живших людей по мельчайшим частичкам праха. Происходит физический катаклизм, в результате которого исчезает возможность удрать куда-либо с Земли, а по всей планете навечно устанавливается «полдень в средних широтах в конце лета». Социальный катаклизм убирает государства, оставляя кое-какие невнятные и почти невидимые структуры как-бы-управления. Человечество хорошо кушает, не мерзнет и штатно благоденствует. Весь этот антураж автор монтирует ради ответа на вопрос: если людей освободить от необходимости постоянно вкалывать, переживать от предчувствия смерти, встраиваться в социальные иерархии, удастся ли им «перевоспитаться»? Обратиться к собственным душам, найти всех обиженных при жизни, искупить нанесенный им урон? Тем более, что новые власти с ощутимым нажимом подталкивают воскресших к большой этической работе...Ответ получился неоднозначный: Попов тонко показал – рай земной кого-то делает лучше, а кого-то развращает. Словами одной из героинь, старое зло не расщепляется, зато новое синтезируется, и оно «...устойчиво к страданию, молитве, любви». Михаил Попов в разное время выступал как поэт, автор прозы основного потока, детективщик, фантаст, выпустил два десятка книжек, увешан литпремиями как новогодняя елка шариками. Он искусно владеет «психологическим письмом», превосходный стилист. И роман его любителям интеллектуальной фантастики, полагаю, придется по душе. Если бы еще только автор не лез в табуированную зону «а это все приснилось герою», которая у него реализуется в виде финального постмодернисткого выверта – мир совмещается с текстом одного из второстепенных персонажей... Для фантастической литературы этот ход всегда служил признаком дурного вкуса, неоправданной эклектики. И не стоит делать вежливые оговорки, дескать, все вышесказанное... хи-хи!.. было понарошку. Совершенно ясно: автор работал с «вечной проблемой», написал фантастический текст, тяготеющий к традиционной психологической прозе, но за фантастический элемент почему-то решил «извиниться» перед поклонниками литературы основного потока...
Олег Овчинников просто мобилизовал все художественные возможности фантастики и за счет их концентрации преодолел традиционную ориентацию фантастического текста на образцы литературной классики, т. е. на сколько угодно сложный, но все-таки твердо-линейный сюжет, на плавность и последовательность повествования (при какой угодно степени драйва), на «единство действия». От фантастики в романе остались два мотива – во-первых, отлично освоенный фантастами «мир подземки», [40] во-вторых, «красная конспирология», последние 4–5 лет ставшая одной из популярнейших ветвей отечественной фантастической литературы. Функцию «конспирологического элемента» несет история о потайной ветке московского метро, построенной при советской власти с тайными стратегическими целями... Собственно, вся эта подземная свистопляска нужна автору для того, чтобы показать ускоренный процесс взросления центрального персонажа (крайне инфантильного, весьма зависимого от воздействия людей и обстоятельств), процесс обретения им ответственности за собственные поступки, за собственную любовь. А для ускорения этого процесса Овчинников использует многочисленные флэш-бэки, вставные новеллы, игру стилями, посмодернистский прием установления диалога между автором текста (который сам является персонажем текста) и главным героем произведения. Ему по сюжету необходимо в несколько часов уместить огромный душевный перелом основного действующего лица, поэтому приходится «раздвигать время», выходя за пределы линейного сюжета с помощью полусамостоятельных миниатюр. Всё это, скорее, является апелляцией к аудитории мэйнстримовских текстов. Таким образом, роман сделан на грани интеллектуальной фантастики и ультра-фикшн. Чувствуется влияние текстов Виктора Пелевина, более свободного в компоновке текста, выборе лексики и размещении вставных новелл, чем это принято в хардкоре фантастики или, тем более, в ее массолитовском секторе. В свою очередь, Овчинников перенимает у Пелевина те приемы, которым тот мог обучиться у Мамлеева и отечественных постмодернистов советского периода. Однако за счет фантастической составляющей Овчинников оказывается ближе к традиции западного постмодерна с его лозунгом «Пересекайте границы, засыпайте рвы», поскольку роман «ProМетро» обращен к более широкой аудитории, нежели читательская «элита».
40
Любопытно, что незадолго до выхода в свет романа Олега Овчинникова его коллега по Клубу русских харизматических писателей Игорь Пронин активно использовал «метрошный антураж» в романе «Свидетели Крысолова».
Кирилл Бенедиктов устанавливает диалог с двумя группами квалифицированных читателей. Если это повесть или рассказ, то в подавляющем большинстве случаев адекватно прочитать и декодировать его смогут лишь те любители фантастики, которые хорошо осведомлены в сфере эзотерики и мистики. В ряде случаев требуется осведомленность более широкого, общелитературного характера. Так, большой рассказ «Красный город» сделан в нарочито замедленном, плавном ритме, и, не зная классических текстов западноевропейской литературной мистики второй половины XIX – начала XX столетия, трудно почувствовать бенедиктовскую апелляцию к старой литературной традиции. В двух главных романах московского фантаста, «Война за „Асгард“» и «Путь шута» мистический слой также присутствует и постоянно дает себя знать, но на первый план выводится знание из совсем другой сферы. Обе книги Кирилла Бенедиктова представляет собой части цикла, написанного в геополитическом ключе: автор занимается монографической реконструкцией будущего до середины XXI века. Все основные персонажи выведены прежде всего как представители разных цивилизаций, а сюжетный конфликт подан как цивилизационное столкновение. Соответственно, лишь читатель, углубленный в геополитику, знакомый с основными положениями цивилизационного подхода к истории и ориентирующийся в современной политической культуре, сможет достичь всей полноты понимания этих книг. Не зная, скажем, Хантингтона и Хаусхофера, или, на худой конец, Дугина, читать Бенедиктова можно лишь в полизвилины...
Точно также и Владимир Березин в рассказе «Голем» ведет диалог с читателем, имеющим кое-какое представление об иудаизме в целом, каббалистике в частности и круге историй о создании големов – в еще более частной частности. Истории, нанизанной на ось: освобождение Праги в 1945 году – подавление чехословацкого восстания в 1968 году, Березин придает оттенок конспирологичности, но делает это очень, очень аккуратно. Ведь он пришел в фантастику из мэйнстрима, и обретается на наших пажитях всего лет пять, [41] а по опыту, полученному в основном потоке, знает, какая осторожность необходима, когда касаешься некоторых больных вопросов. Для «качественного» читателя рассказ московского фантаста представляет собой один большой вопрос о глубинной сущности советского государственного устройства, хотя действие его происходит в Праге. Ну а для читателя неквалифицированного рассказ в принципе не складывается. «Голем», иными словами, через сюжетную, т. е. приключенческую составляющую прочитан и расшифрован быть не может. Только через семантику скрытых смыслов: «...мы просто возвращаемся в глину, соединяясь с другими, меняясь с кем-то судьбами...»
41
Как писатель-фантаст. В Ф-критике он подвизался намного раньше.