Шрифт:
"Старое литературное обозрение" 2001, №1(277)
В настоящем выпуске журнала, посвященном столетию со дня рождения В.В. Набокова, представлены непереиздававшиеся и малоизвестные тексты. Это первое европейское и первое американское интервью писателя, заметки маргинальных жанров - некролог, пародия - ценные мелочи, сопровождающие главные книги: портрет И.В. Гессена переходит в "Другие берега", а тень Амалии Фондаминской ложится на образ Александры Яковлевны Чернышевской из "Дара"; пародия высвечивает смысловые закоулки известного рассказа Сирина 30-х годов.
Мы также предлагаем вниманию наших читателей
[Интервью Николаю Аллу]
В.В. Сирин-Набоков в Нью-Йорке чувствует себя "своим". Работает сразу над двумя книгами - английской и русской.
Владимир Владимирович Сирин-Набоков - один из двух русских писателей, живших в Париже исключительно на доходы со своих литературных трудов.
"Другим таким писателем был Алданов", - рассказывает Вл. Вл.
– "кроме своей литературной работы, зарабатывавший еще сотрудничеством в "Последних Новостях", главный литературный доход, конечно, приходил от переводных произведений, т.к. книги на русском языке расходились слабо".
Вл. Владимирович сравнительно молодой писатель, начавший свою литературную деятельность уже в эмиграции. Он скромно умалчивает о своих стихах, которые считает "юношескими увлечениями" и небрежно говорит: "Да, у меня есть две книжки стихов, но о них упоминать не стоит".[1]
Автор этих строк впервые увидел имя Сирина 18-19 лет назад под прекрасным стихотворением, напечатанным в одной русской газете в Харбине и начинавшиеся словами "На мызу, милые".[2] С тех пор утекло много воды, строчки стихотворения позабылись, но живет еще то грустно-лирическое чувство, навеянное стихами, где в красивых образах рассказывалась мечта о возвращении в Россию. По-видимому, за такой длинный срок эта мечта приняла уже какие-то другие, совсем не лирические формы.
Нью-Йорк тише и медлительнее Парижа
Влад. Владимирович приехал в Нью-Йорк из Парижа очень недавно[3], и его впечатления о Нью-Йорке являются большим контрастом впечатлениям многих других русских, приезжающих из Европы и, особенно, из Парижа.
"Нью-Йорк по красоте я ставлю не на последнее место", - говорит он, "если не на второе. Что меня больше всего поражает и радует здесь, это тишина, стройность и соразмерность. По моему мнению, здесь никакой "спешки" нет, и жизнь идет медленнее, чем в Париже. Конечно, по сравнению с Парижем, здесь люди живут удобнее. На улицах царит удивительная тишина, которую я объясняю одинаковостью звуков. В Европе звуки очень разнообразные и, поэтому, значительно шумливее".
Вл. Вл. поражает свойство нью-йоркского дневного света.
"Здесь удивительно выделяются краски и совершенно другой тон электрического света. Я не знаю, почему это, но мне здесь все напоминает раскрашенную фотографию".
Здесь Вл. Вл. "очарован" главным образом "свободой в движениях", в разговорах, замечательно простым и добрым отношением.
"Уже на пароходной пристани меня поразили таможенные чиновники", говорит Вл. Вл. "Когда они раскрыли мой чемодан и увидели две пары боксерских перчаток, два чиновника надели их и стали боксировать. Третий чиновник заинтересовался моей коллекцией бабочек и даже порекомендовал [один] тип назвать "капитаном". Когда бокс и разговор о бабочках закончились, чиновники предложили [мне] закрыть чемодан и ехать. Разве это не показывает на простоту и добродушие американцев".
...>
Многие книги Вл. Вл. переведены на французский, немецкий, английский, чешский и финский языки. Сейчас он работает на английском языке над уголовным романом[4], а по-русски заканчивает "Солюс Рекс"[5].
Парижский дом разрушен бомбой: вместо подлодки - кит
В. В. Сирин начал собираться в Америку два года тому назад, но вначале делал это с прохладцей, но, когда стукнула война, он поторопился и выехал вовремя.
"Несколько дней назад", говорит Вл. Вл., "я получил письмо от знакомых из Парижа, в котором они пишут, что в тот дом, где я жил с женой и сыном перед отъездом, попала бомба с немецкого аэроплана и совершенно разрушила его. Но ехали мы без приключений, не считая небольшой паники, поднявшейся на "Шамплейне" при виде над поверхностью океана какой-то странной струи пара. У многих шевельнулась страшная мысль - "подводная лодка", но, к общей радости, это был только кит".
"Другим русским выезд из Франции был очень труден, да и я вряд ли выехал бы без помощи любезной гр. А.Л. Толстой.[6] Самое большое затруднение - с получением визы. Но, если виза получена, французы выпускают без всяких задержек. Мне они сказали даже: "хорошо делаете, что уезжаете".
Закончился период русской эмиграции в Европе
"Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма - что будет, то будет".
"Русские писатели в Париже сильно бедствовали. Незадолго перед отъездом в доме Керенского я встретил Бунина и Мережковских. Бунин еще имеет некоторые средства, но Мережковские живут в большой нужде, как и почти все остальные русские эмигранты.[7] Единственные возможности какого-то заработка - вечера, газеты и журналы, с войной прекратились. А что происходит теперь - трудно предположить".
"Мне кажется, что с [разгромом] Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие-то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925-27 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор "Современных записок" Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит.[8] Но теперь уже ничего нет".
Вл. Вл. в Нью-Йорке сразу почувствовал себя "своим".
"Все-таки, здесь нужно научиться жить", говорит он. "Я как-то зашел в автоматический ресторан, чтобы выпить стакан холодного шоколада. Всунул пятак, повернул ручку и вижу, что шоколад льется прямо на пол. По своей рассеянности, я забыл подставить под кран стакан. Так вот, здесь нужно научиться подставлять стакан".
"Как-то я зашел к парикмахеру, который, после нескольких слов со мной, сказал: "Сразу видно, что вы англичанин, только что приехали в Америку и работаете в газетах". "Почему вы сделали такое заключение?", спросил я, удивленный его проницательностью. "Потому что выговор у вас английский, что вы еще не успели сносить европейских ботинок и потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова".