Инженеры
Шрифт:
Все ученики обступили маленького, черного, как жук, мальчика, с маленькими насмешливыми, вызывающими глазенками, смотрящими лукаво из-под полуопущенных век.
Он стоял у окна, окруженный толпой учеников. И эта толпа и новичок смотрели друг на друга, не зная, что предпринять дальше.
И вдруг новичок быстрым движением поймал муху на стекле окна и, сунув ее в свой рот, сжевал и проглотил ее.
– Фу!
– Гадость!!
– Тварь! - закричали все, отплевываясь, корчась и вертясь.
Так и
Опять потом выдвинулось в памяти событие: Сикорский сразу потерял отца и мать. Отца повесили за участие в убийстве жандарма, мать отравилась.
Это было в четвертом классе. Сикорский с братом остались без всяких средств, ему достали уроки, и он этим жил и содержал брата и друга своего старшего брата, тоже ученика, по фамилии Мудрого. Мудрый был очень ограниченный человек, таким же был и брат Сикорского. Оба последние были товарищами Тёмы по учению в четвертом параллельном классе.
Сикорский иронически называл Мудрого le plus sage* - и брата le plus grand**, не стесняясь, ругал их в глаза и за глаза. Это ироническое отношение ко всему и ко всем было отличительной чертой Сикорского. В товарищеской жизни младший Сикорский не принимал никакого участия и не играл никакой роли. Но однажды в каком-то деле он пострадал, не протестуя против того, что пострадал несправедливо. Это вызвало к нему симпатии и уважение.
______________
* самый мудрый (франц.).
** самый великий (франц.).
Произошло это уже в шестом классе, когда взапой читался Писарев, Шелгунов, Зибер, Щапов, Бокль, Милль и все старались жить по-новому.
Ко всему этому Сикорский был совершенно равнодушен. Тем более удивила всех его выходка с учителем латинского языка, когда он объявил, что принципиально не желает изучать такую ерунду, как латинский язык.
Реакция тогда уже надвигалась. Реакционный элемент торопился выслуживаться, и Сикорского исключили. Немного раньше, за какую-то скандальную историю в публичном месте, были исключены старший его брат и Мудрый.
Все трое сразу как-то канули в вечность, и до этой встречи Карташев ничего не знал о всей их дальнейшей судьбе.
Может быть, при другой обстановке Карташев и иначе отнесся бы к приему Сикорского, но на этот раз было неблагоразумно ссориться с ним.
Ища соглашения своих действий с своей совестью, Карташев думал, что такой представитель своего ведомства, как он, Карташев, не может и служить его украшением.
– Вы только в том отношении не правы, Сикорский, что судите по мне. Я был в исключительных условиях.
И Карташев рассказал, как неудачны были все его попытки попасть на практику.
– Ну, а почему же вы рабочим не пошли? Ведь за границей всякий студент путей сообщения, технолог, горный, если не зарекомендует себя рабочим, никакой карьеры сделать не может.
– Я ездил
– Так почему же вы на постройку не пошли рабочим?
– Почему? - Карташев не знал. Может быть, потому, что кочегаром ему казалось все-таки менее обидным служить, чем просто рабочим. Кочегарами ездили и технологи-студенты, но рабочими никто не служил еще.
– Слушайте, Сикорский, вы так ругаете инженеров, а этот инженер, наш старший, не обижается?
– Да разве вы не видите, что это тоже не ваш инженер? Стал бы ваш в четыре часа вставать? Подождите, вот вы еще увидите своих, что это за цацы...
– Как его фамилия?
– Семен Васильевич Пахомов - один из крупных даниловских орлов. А кого Данилов орлом называет...
Карташев знал, что Данилов - тот толстый инженер, который вчера намечал линию на карте.
– Он тоже не наш инженер?
– Нет правил без исключения: ваш. Хоть он и говорит при этом: "извините, пожалуйста", и вашей братии терпеть не может.
Семен Васильевич с картой в руках вышел из гостиницы и быстро шел к ним.
Некоторое время он с Сикорским рассматривал карту, поглядывая в то же время и кругом, затем потребовал лестницу и полез на крышу гостиницы.
– По крышам дорогу поведем, - заметил один рабочий.
Некоторые из рабочих фыркнули, пожилой рабочий пренебрежительно махнул рукой, и, сев, достал из мешка хлеб и огурец, и принялся есть. Остальные последовали его примеру. Одни ели, другие сидели, обхватив руками колени.
К Карташеву нерешительно подошел дядя.
– Ну что, как?
Карташев рассказал, что этот другой инженер - его товарищ из гимназии.
– Ну, и слава богу, - это очень хорошо. Ну, прощай, я так и передам маме.
Дядя сегодня с поездом уезжал из Бендер.
Уходя, он лукаво подмигнул племяннику:
– А тебе на крышу рано еще?
С крыши в это время уже спускались инженеры; Семен Васильевич быстро, отрывисто крикнул:
– Вешки!
Рабочие быстро поднимались. Из толпы вышел, подслеповатый на вид, маленький блондин, средних лет, с виду подмастерье, десятник Еремин, как потом узнал Карташев, а за ним, лениво переваливаясь, пухлый гигант-рабочий Копейка, державший в руках охапку тонких белых, с железным наконечником, вешек.
Семен Васильевич нервно и быстро установил теодолит, еще раз оглянулся кругом и пригнулся к трубе.
Еремин, с двумя вешками в руках, лицом к трубе, пятился, пока не раздалась отрывочная команда:
– Стой!
По движенью рук Еремин двигался то вправо, то влево.
– Держи вешку прямо: между ногами и перед носом. Так! Ставь.
Вешка была воткнута, выровнена. Еремин взял новую вешку у Копейки и пошел вперед. Шагах в сорока он остановился на окрик:
– Стой!