Инженеры
Шрифт:
Письмо произвело впечатление ошеломляющее на всех и больше всего - на Аглаиду Васильевну.
Ее сердце сжалось тоской и каким-то ужасом. Судьба преследовала ее и точно задалась целью неумолимо доказывать ей, что не ее волей будет идти жизнь, и ужас охватил Аглаиду Васильевну от мысли, где предел этой неумолимости. В первый раз Аглаида Васильевна захотела умереть и с мольбой и тоской смотрела на образ, а по щекам ее текли обильные слезы.
В это время Ло, у которого движения обиды и любви всегда чередовались, войдя в комнату и увидев, что происходит с бабушкой, пошел к ней и, пригнувшись к ее коленям, угрюмо проворчал:
– Скажи мне, баба, кто тебя обидел, и я убью того.
И когда Аглаида Васильевна
Когда Аглаида Васильевна, наконец, заметив, нагнулась к нему и спросила, о чем он плачет, и он ответил, что ему жаль ее, она с воплем: "О, бедный мальчик!" - схватила его и осыпала горячими поцелуями.
Кризис прошел. Ло вырвал ее сразу из объятий отчаяния в свет. Аглаида Васильевна уже плакала слезами радости и говорила:
– Его святая воля: у меня прибавилось еще трое детей.
В это время к дверям подошла кухарка с своим младенцем, которому вдруг что-то не понравилось, и он закричал благим матом. Кухарка начала его шлепать, а Аглаида Васильевна горячо сказала:
– Разве так можно обращаться с детьми? Дай сюда его.
И действительно, маленький бутуз на руках у Аглаиды Васильевны мгновенно успокоился.
А Сережа сказал:
– У вас, мама, не трое детей прибавилось, потому что этот тоже ведь ваш, и, пока вы будете жить, ваш дом будет всегда какой-то киндер-фабрикой.
Маня присела к роялю и заиграла импровизацию сестры, последнюю перед ее отъездом.
Торжественно замирали стихающие аккорды морского прибоя, колокольного звона монастыря, куда уже ушла и навеки теперь скрылась Зина.
И сильнее плакали и Аглаида Васильевна, и Аня, и у Мани текли слезы.
Все вечера говорили о Зине, вспоминали многое из прошлого, все мелочи из ее последнего пребывания, и теперь всем ясно было, что она исполнила все, что, очевидно, уже давно задумывала.
Пришла мать Наталья и с сокрушенным покаянием подтвердила это.
– Мучилась я, мучилась, - говорила мать Наталья, - но ведь наложила она на меня, прежде чем поведала, обет молчанья, и должна была молчать, только мучилась да вздыхала. Все-таки ложь была, но и то, как написано, ложь во спасение... В вечное спасение.
И опять плакали все, и с ними мать Наталья, вспоминавшая свой когда-то уход из дому и пережитые с ним страдания.
В письме Зины, теперешней уже матери Натальи, было обращение и к брату.
"Тёма, - писала сестра, - сутки состоят из дня и ночи, - вечно бодрствовать одному нельзя. Жизнь - это море, и, пока мы в жизни, каждый капитан на своем корабле. Весь успех зависит от надежного помощника. Переищи весь мир, и лучше Дели не найдешь. Возьми ее себе, благословляю тебя и предсказываю тебе великое счастье с ней".
Карташев, раздвоенный, подавленный, в душе завидовал смелому Зининому выходу из жизни. Приглашенье ее жениться на Аделаиде Борисовне еще болезненней подчеркнуло его душевный разлад. Теперь, когда и он, с целой стаей разных обирателей, потянется в хвосте армии, чтобы служить только мамоне, контраст между выбором Зины и его становился еще ярче и оскорбительнее.
О женитьбе в первый раз было сказано открыто, и, насторожившись, все ждали, как отзовется Карташев на призыв сестры.
– Я никогда, если бы даже она согласилась, - заговорил угрюмо и взволнованно Карташев, - не женюсь на Аделаиде Борисовне. Свои советы Зина могла бы оставить при себе. Если бы когда-нибудь я и вздумал жениться, я не спросил бы ничьего совета, ничьего согласия, ничьего разрешения. Женюсь, на ком захочу...
Голос Карташева был раздраженный, вызывающий, хотя он и не смотрел на мать.
– И, вероятнее всего, женюсь на кухарке, - с детским упрямством и упавшим тоном закончил Карташев и посмотрел на мать.
На мать смотрели и Маня, и Аня, и Сережа.
Вместо сцены, которой ожидал Карташев, мать, стоявшая у перил террасы, сделала ему церемонный реверанс и ответила:
– А я вперед благословляю. И если ты хотел меня удивить, то - напрасный труд, жизнь уже столько удивляла меня, что уж теперь трудно удивить меня чем бы то ни было.
– Дурак ты, дурак, - сказала Маня.
– И дурак и подлец, - ответил дрожащим от слез голосом Карташев и быстро ушел с террасы.
X
Бендеры - маленький городок, с маленькой одноэтажной гостиницей с деревянной серой крышей и большим садом, был похож на село.
В этой гостинице, с коридорами, как в казармах, с большими висячими замками на номерах, толпилась масса всевозможного штатского и военного народа. Военные - большею частью интенданты, штатские - евреи - поставщики армии. Большинство из них молодые, энергичные, с жгучим взглядом людей, идущих, не сомневаясь, к своей цели.
В этом будущем обществе Карташева он чувствовал себя подавленным, раздвоенным, жалким. Дядя знакомил его с интендантами, его будущим начальством, и они покровительственно говорили ему "молодой человек", хлопали по плечу и приглашали выпить.
Высокий, начавший уже жиреть, бритый, с седыми усами штаб-ротмистр, не стесняясь, громко и цинично говорил, сидя за столиком, незаметно глотая рюмку за рюмкой, вытаскивая пальцами падавших мух, что сдерет шкуры с своих подрядчиков.
– Что?! Он, подлец, миллион себе в карман положит, а я своим детям голодным вместо хлеба камень в глотку засуну, и в этом будет моя совесть и честь?! Врешь, на вот тебе, выкуси, - и он толстыми пальцами складывал шиш и тыкал им в воздух, - свою гордость и честь я буду видеть в том, чтобы заставить тебя поделиться со мной половину наполовину, а иначе и ты, подлец, без таких же, как и я, штанов будешь. На тебе! Ты миллион себе засунешь в карман, а чтобы потом моему сыну, когда он будет у тебя милостыню просить, сунуть ему пятак и чувствовать себя порядочным человеком, который имеет право сказать сыну моему: "Твой отец дурак был, кто же ему виноват?" Нет, врешь, мерзавец, когда я выдерну у тебя твою половину, ты тогда сам скажешь: "Ой, ой, какой умный, сделал и без капитала то, что я с капиталом". И шапку еще снимешь да низко поклонишься... Да, да - довольно, брат, с нас этих шкур. Довели до разоренья, до нищеты. Охотников разорять, отнимать последнее - конца свету нет: и государство, и мужики, и проклятые газеты, и книги, и если сам себе не поможешь, то и иди к ним с протянутой Христа ради рукой. И если я сам себе не помогу, кто мне поможет?! Дурак и подлец я буду, если и этим случаем не воспользуюсь спасти свое имение, спасти детей от голодной смерти. Нет, дудки, старого воробья на мякине больше не проведешь: раз свалял дурака благодаря этому благодетелю, - он ткнул толстым пальцем в Василия Петровича, - отпустил на даровой надел неблагодарное мужичье, - весь уезд тогда одел, а теперь и сам не лучше нашего кончил, такой же интендант. И главное, и тут еще собирается дурака валять: валяй на здоровье, но уж будь спокоен, за собой никого не поведешь...
Василий Петрович Шишков всей своей фигурой резко отличался от остальных интендантов, и хотя он тоже бодрился, неопределенно отшучиваясь от фамильярного панибратства своих коллег, но Карташев сразу почувствовал в нем свояка по положению и прильнул к нему всей душой.
Василий Петрович увел его в гостиничный сад и, забравшись в глухую аллею, спросил Карташева:
– Вы что, с ума, что ли, сошли? Ну, я старик, жизнь моя разбита, имение не спасти, дети с голоду умирают, я сам ничего не знаю и никуда не гожусь, но вы... вы... ведь вы же инженер, перед вами широкая дорога, а вы хотите замарать себя в самом ее начале так, что потом вам все двери же будут закрыты. И нам наш позор уже не долго нести - десять лет, и в могилу, а волочить его через всю жизнь...