Инженю
Шрифт:
— Право же, нет! — воскликнул Дантон.
— А мне она о многом напоминает, — сказал Марат, — а вместе со мной также и всей Польше.
Дантон напрасно пытался что-то припомнить.
— Хорошо, я вижу, мне необходимо прийти вам на помощь, — заметил Марат.
— Придите, — ответил Дантон, — я не гордый.
— Вы, знающий так много, — продолжал рассказчик не без легкого оттенка иронии, — вероятно, знаете и о том, что политическими врагами короля Станислава были все диссиденты греческой церкви, лютеране и кальвинисты, чьи права на свободное отправление их культов были признаны в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году на ассамблее в Кадане.
— Признаться, меня мало занимает религия, — сказал Дантон, — особенно в
— Возможно, — произнес Марат. — Но сейчас вы увидите, насколько интересными они оказались для одного француза.
— Слушаю.
— Итак, король Станислав признал права диссидентов; однако едва эти ересиархи стали свободно отправлять свои культы, как некоторые ультракатолические епископы, а заодно с ними и шляхта создали в Подолии лигу, призванную уничтожить религиозные свободы; но, поскольку Станислав, честный человек и великодушный король, держал свое слово и позволял диссидентам спокойно жить под сенью трона, конфедераты из Подолии организовали против этого монарха небольшой заговор.
— Но это очень похоже на то, что случилось с Генрихом Четвертым, — заметил Дантон.
— Да, за исключением развязки… Итак, я рассказываю, что епископ Кракова Солтык и епископ Вильно Массальский устроили в Баре заговор против веротерпимого короля, заключавшийся в следующем.
— Я слушаю, чтобы оценить повстанческие методы господ поляков, — сказал Дантон.
— О! План был простой, почти наивный: заговорщики решили, что Станислава похитят, увезут из Варшавы и будут держать в заточении до тех пор, пока он не пообещает им раскаяться. В том случае, если им не удалось бы похитить его живым, они намеревались взять его мертвым; это было почти одно и то же, но, по словам некоторых, гораздо надежнее.
— Поистине, северные французы, как называют этих господ, повели себя столь же любезно, как и турки, — усмехнулся Дантон.
— Согласен с вами, ибо для меня это было совершенно неважно! Но судите сами о роковом совпадении: этих заговорщиков собралось сорок человек, и они назвали троих своих главарей; чтобы осуществить покушение, они выбрали именно первое воскресенье сентября, третий день месяца, тот самый, в который сеньор Обиньский доставил себе сатисфакцию — так, по крайней мере, он думал, — велев забить меня до смерти кнутом.
Было решено, что в этот день — когда король, как вам уже известно, ужинал у князя Чарторыского — заговорщики нападут на него, когда он покинет дворец и его карета поедет по той большой пустынной улице, на которой я находился. В Варшаве спать ложатся рано, особенно в воскресенье. Король вышел из дома князя в десять вечера; его сопровождал небольшой эскорт; адъютант сидел с королем в карете.
Заговорщики — все они были на конях — устроили засаду в улочке, через которую королю надо было непременно проехать, чтобы попасть на большую улицу.
Вам известны подробности или только сам факт похищения?
— Я знаю сам факт, вот и все, — ответил Дантон.
— Поскольку я пал жертвой самого похищения, — продолжал Марат, — то мне известны его подробности, и я вам о них расскажу; но не волнуйтесь, мой рассказ потребует почти столько же времени, сколько потребовалось на их осуществление.
Нетерпение заговорщиков не позволило им дождаться, пока король выедет на большую улицу; кстати, улочка была более удобна для засады. Они начали с того, что открыли по карете непрерывный огонь; при первых выстрелах эскорт рассеялся, адъютант вынырнул из дверцы кареты. Лишь гайдук, сидевший на козлах рядом с кучером, держался стойко, отстреливался от нападавших, но пал, изрешеченный пулями. Он был единственным защитником короля, поэтому борьба длилась недолго.
Заговорщики бросились к карете, схватили Станислава в ту секунду, когда он хотел бежать, как это сделал его адъютант, и поволокли его за волосы и за одежду
Рассказ о муках, принятых несчастным монархом, составляет содержание большой поэмы, которую в Польше поют так же, как в Древней Греции пели «Одиссею», как в старину в Венеции пели «Освобожденный Иерусалим», а в Неаполе сегодня поют «Неистового Роланда». В этой одиссее, что поют в Польше, есть подробности, заставляющие трепетать от ужаса. В ней можно услышать, что Станислав потерял свою шубу, шляпу, сапоги, кошелек из волос, который ему был дороже, чем лежащие в нем деньги; что он десять раз едва не испустил дух от усталости, что заговорщики десять раз меняли лошадей, а король десять раз получал приказ готовиться к смерти; но, наконец, все похитители один за одним рассеялись, словно призраки, кроме их главаря, оставшегося наедине со своим пленником: главарь сильный, здоровый, вооруженный до зубов; пленник израненный, обессиленный, исполненный отчаяния.
И вот в то мгновение, когда пленник менее всего этого ждал, когда скорая смерть была предметом его самых горячих желаний, главарь мятежников вдруг преклонил колено перед королем, попросил у своей жертвы прощения и в конце концов отдал себя под защиту того, кто уже только Бога считал своим защитником… Но все это может показаться вам, мой дорогой Дантон, лишь простым вставным эпизодом, поэтому возвращаюсь к себе. Снова устремите взгляд на то место, где вы оставили вашего покорного слугу; я покидаю славного Михаила, кровь по-прежнему льется из моей раны, я обливаюсь смешанным с кровью потом, из-за головной боли у меня перед глазами кружатся деревья и дома, я больше не сознаю себя: дрожу, шатаюсь как пьяный, качаюсь то влево, то вправо; но, несмотря на все это, инстинкт жизни по-прежнему дает себя знать, и, собрав остаток сил, пытаюсь следовать указанным мне путем.
Вдруг я слышу выстрелы в улочке, оставшейся слева, слышу угрожающие крики вперемежку с криками испуга! Кроме того, до меня донесся шум кареты; я встревожился, ибо, если бы я продолжал идти посередине улицы, карета могла бы меня раздавить; но карета, в которой услышали треск выстрелов, останавливается, лошади топчутся на месте. Что все это значит?
Охваченный страхом, я, прислушиваясь, пытаюсь сориентироваться. Вам известно, так как я уже говорил об этом: то были люди короля, разбегавшиеся сломя голову в разные стороны. Двое-трое из них оказались на той же улице, что и я; один, пробегая мимо, задел меня и чуть было не сбил с ног. Потом карета под эскортом сорока трех заговорщиков снова тронулась с места; карета и заговорщики показались на краю улицы, где я находился, налетев как ураган, который и швырнул меня на землю; не знаю почему, лошади перепрыгнули через меня, не задев копытами; меня сбил с ног несчастный король Станислав, которого волокли по земле! Потом все — лошади, карета, куда бросили пленника, заговорщики с обнаженными, сверкающими в темноте саблями, — исчезло вдали, а я, едва дыша, ничего не соображая, остался лежать на земле, на всякий случай моля святого Павла, моего заступника, избавить меня от нового несчастья.
Через пять минут все развеялось как дым, воцарилась полная тишина, наступила глубокая темень, на горизонте больше ничего нельзя было разглядеть; рядом со мной на грохот бешено промчавшейся по улице кавалькады лишь открылись несколько окон, но весьма беззаботно снова закрылись.
Жители Варшавы почти не обращают внимания на воскресные драки солдат: шум на улице был принят ими за драку. Я же, никому не нужный бедняга, лежал неподвижно, будучи очень слабым или, вернее, очень испуганным, чтобы попытаться встать. Я желал лишь одного, чтобы никто не оказался слишком любопытным и не выглянул из дома, чтобы никто не оказался слишком милосердным и не пришел мне на помощь.