Иоанн Цимисхий
Шрифт:
Но я еще владычица ваша — я никому не дам властвовать надо мною, и если не будут мне повиноваться войско и народ — еще найдется к услугам моим хоть палач, хоть наемный убийца, которому велю я зарезать мою соперницу — я еще царица римской державы…"
Со страхом преклонились все перед нею, не смея ответствовать.
"Зюлейка! подойди ко мне, поди поближе — чего ты боишься, глупая девчонка? Я не убью тебя, я только хочу научить тебя, что тебе делать надобно, когда ты будешь властительницею Царьграда, этого проклятого гнезда злодейств: тогда откажись от сердца, от души, от любви, от дружбы… Я была такая же добрая, невинная, как ты, когда вступала в эти чертоги, когда меня ввел в них мой царь, мой Роман… Он, казалось, так любил меня, он был так хорош — я его очень любила; но он был развратный, неверный злодей… Зачем он изменял мне…"
Феофания заплакала, зарыдала. Феона осмелилась подойти к ней и промолвить тихо: "Великая повелительница! не прикажешь ли удалиться твоим рабыням…"
— Как? Вы хотите оставить меня?
"Немногие верные останутся с тобою, тебе нужно спокойствие…"
— Верные? Разве из вас есть еще верные мне или мужьям своим?
"Владычица! за тебя мы все готовы жертвовать жизнью".
— Вы, жизнью?.. Ха, ха, ха! Хорошо, Феона: поди же, спрыгни с кровли Вукалеонской — я тебе приказываю — что ж ты нейдешь?
"Великая владычица! Я не вижу пользы, какую может принести тебе смерть моя…"
— Пользы? А! я поймала тебя, льстивая, лживая рабыня! Пользу, да, какую пользу принесет тебе — вот из чего ты унижаешься передо мною, вот для чего ты продашь меня первому… Прочь все с глаз моих!
Она вскочила, затопала ногами, как разъяренная фурия. Со страхом побежали от нее все прислужницы.
— Не бойтесь, не бойтесь, — говорила Феофания, смеясь. — Слушайте, если хотите меня уверить: поклянитесь мне будущим блаженством, что вы никогда не измените Феофании; что вы никогда не оставите ее, никогда, никогда — если даже дерзкая рука хищника сорвет венец с ее головы, если будут влачить ее по торжищу, как бедную рабыню!
"Государыня!"
— Клянитесь мне!
"Мы клянемся тебе!" — воскликнули все невольницы и приближенные Феофании.
— Помните, что клятва ужасное дело, и горе нарушающему клятву, горе ему! Женщина, погубившая душу клятвопреступлением — погибнет в здешнем мире и в будущем свете. Ничто не утешит, не оправдает ее, и клятвопреступление, как адская цепь повлечет ее от порока к преступлению, от преступления к пороку. Видали ль вы изображение Страшного суда? Помните ли эту цепь, концы которой князь тьмы держит в руках своих, увлекая в ней и владык земли, и вельмож, и стариков, и красавиц, и все, все, что только заклеймено печатью греха? Нет спасения! Нет возврата! Горе клятвопреступнице! От первого проступка до адского огня… один шаг!
Она склонилась на подушку и горько заплакала.
По знаку, данному старшими приближенными, вышли все невольницы, кроме Зюлейки, любимицы Феофании. С ней остались еще Пульхерия, Феона, Гликерия — главные матроны гинекея. Но и другим не велено было спать; они со страхом ожидали в передних комнатах приказаний, не зная, что все это значит и чем кончится. Еще никогда не видали они Феофанию в таком странном положении. И прежде иногда заглушала она совесть чашею вина, но теперь вино не упоило ее — она только обезумела от него.
Несколько минут пролежала Феофания в забытьи, и вдруг поднялась.
"Пульхерия! ради Бога, беги, беги к моему супругу — узнай, спроси, что там делается… Это ужасно, это страшно…"
— Успокойся, великая владычица!
"Беги, говорю я тебе".
— Но стража никого не допустит теперь к чертогам царя.
"Ты думаешь, что она никого не допустит? Ах! ты не знаешь, что измена проползет змеей по подземелью и смертельно ужалит его среди щитов и мечей стражи… Я сама иду к нему…"
— Великая повелительница! возможно ли… Позволь нам… в это время…
Одна Зюлейка осталась с Феофаниею. "О мой друг, моя добрая Зюлейка! — тихо и ласково начала говорить ей Феофания. — Сделай мне милость, если только ты меня любишь… Ты говорила мне, что у вас на Востоке есть какое-то очаровательное яство, какая-то снедь, от которой человек забывается сном — дай мне его — у тебя есть эта снедь… Как ты называешь ее?"
— Ее называют опиум.
"Дай мне своего опиума!"
— Но кто не привык к нему, тот может сделаться болен; ему могут пригрезиться такие страшные сны…
"Пусть они грезятся — они не превзойдут ужасной действительности… Хоть на час он усыпит меня — за один час сна я готова отдать полжизни моей. Только один час покоя, и — пусть это будет яд… Зюлейка! тем лучше — ради Бога, дай его мне, дай мне его, Зюлейка!"
Зюлейка вынула маленькую золотую коробочку, скрытую на груди ее, и отломила маленький кусочек от какого-то темного вещества, хранившегося в коробочке. Феофания с жадностью проглотила этот кусочек, и расстроенное воображение так сильно действовало на нее, что ей казалось, будто действие опиума немедленно началось; она закрыла глаза, вздрагивала засыпая, дремала, и скоро тяжкий, но глубокий сон овладел ею.
Более часа прошло, как Зюлейка сидела подле спящей Феофании и смотрела на ее лицо, прекрасное, но обезображенное терзаниями душевными и страданиями телесными. Пульхерия, Феона и Гликерия не возвращались. Зюлейка задремала, склонила голову, и, хоть ей казалось, что в ближних комнатах слышны движения, беготня, шум какой-то, но утомленная невольница не могла пробудиться. Лампада, горевшая на столе, почти погасла; вдруг яркий свет блеснул в комнате. Зюлейка опомнилась. Она увидела вбежавших в смятении невольниц и приближенных, с зажженными светильниками. Постельничий Иосиф, бледный, еле дышущий, едва держащийся на ногах, окровавленный, вшатнулся в комнату.
"Что вам надобно? Что такое?" — спрашивала Зюлейка.
— Где владычица наша, где Феофания?
"Вот она, спит — не будите ее".
— Боже великий! — возопил Иосиф, — теперь-то спать! Восстань, пробудись, несчастная супруга великого властителя царьградского!
В испуге пробудилась Феофания. Казалось, она сама изумилась, что на ней было еще то самое платье, в котором была она на пире, данном для булгарских царевен. Она протирала руками глаза, смотрела на всех, старалась вспомнить, что с ней было, и от действия опиума действительность смешивалась в ее голове с мечтами воображения.