Иоанн Грозный
Шрифт:
Воевода поднялся с места, вылез из возка. Придворная жизнь, длительная служба и плен научили сдерживать чувства. Все же полоснул плетью подвернувшегося подслеповатого губного старосту, оставил полосы на армячишке, сорвал зло за упущенный сбор. Чуял верно: ничего в обратку не дождется.
Ругая себя за бесхарактерность, не замечая блага сдержанности, способной отклонить оговор и опалу, Лыков приказал не выпускать английские баркасы в море без подарка для волости и значительного. Одно получу! Англичане были готовы к ссоре. Не в новизну дальним мореплавателям случалось варварское непостоянство. Как не приплывешь на Русь, а все новый закон, да строже прежнего. Серыми мышами
На судах раскатали кливера. Паруса на утлегарях выгнулись в морской простор. Баркасы попятились от берега, ударили ладно весла, вызвав возгласы развлеченных зевак. Шлюпы были у судов. Лебедками их спешно подтянули на борта.
Англичане муравьями карабкались по веревочным лестницам, скакали с мачты на мачту. Паруса стекали к палубе бледными сухими волнами, надувались береговым ветром. Грот-мачта оделась снежной елкою. Затрещал, захлопал просоленный марсель. Обычно суда оттаскивали в море баркасы с гребцами. На крайний случай к амбразурам подкатили пушки и зажгли факела.
Предосторожность не оказалась излишней. Лодки со стрельцами шли к боковинам кораблей, стараясь перекрыть рейд.. Разъяренный наместник приказал острожным орудиям пугнуть англичан дружным выстрелом. То ли порох отсырел от дождя, то ли наемники - иноземные пушкари имели розное с воеводой мнение, сии выстрелы не прогремели. Лишь крайняя пушка на стене рявкнула и зашипела тлеющим порохом. Корабли же ответили дружно. Молочные дымки нарисовались по борту. Холостые удары разнеслись далече. Единое ответно выпущенное ядро пролетело над воеводой и русскими вельможами. Догнало уходящий опричный обоз и наискось расщепило подле дороги дерево.
Корабли контрагентов, главных и предпочтенных государевых поставщиков, вечных союзников, такие отношения провозглашались с туманным Альбионом, растворились в сизой декабрьской дымке, растаяли, развеялись. Если б не кривая запись в приказной сказке с перечислением тюков, бочек и свертков и рассеченная опричной саблей стрелецкая берендейка, происшедшее без труда сошло бы за повальный народный сон. Два ершистых бивших крылами петуха, вырванных целовальниками дразнили воеводу Лыкова бессильной местью.
Матвей торопился до ночи перебраться в Ивангород. От Нарвы его отделял мост и недолгий путь, а там – другой наместник. Скорей бы переночевать под прикрытием крепостных стен. Ускользнуть далее суда да ряда с нарвским воеводою.
Оказавшись за Нарвою он вздохнул покойнее. Дорога шла вдоль реки, слева открывалась ровная земля, укутанная коркой снега. Низкие кривые сосны и ели собирались в рощи среди замерзших болот. Родная сторона без конца и края. Вольно дышится, когда забываешь кто ты и зачем. Можешь пойти в ту сторону или другую, если не увязнешь по пояс в снегу или не дрогнет на болоте лед, готовя погибель в студеной вязкой тине. На западе за рекой еще малинился закат, сбоку от бледных туч кидая пятна розового света на валуны и мореные холмы. Меж ними проглядывала уже валившая в тьму подступавшей ночи полулысая коричневая земля с жухлой летошней травой и сухими кустами можжевельника. Девичья гора с выросшим на ней Ивангородом чертилась высоко, явственно.
Молодые мысли дяди и племянника уносились в даль востока к конечной цели их путешествия. В Новгороде ждала их милая. Оба любили одну, потому не могли ни посоветоваться, ни поделиться мыслями.
Возлюбленной дяди и племянника была Ефросинья Ананьина, девица, едва вступившая в отрочество, но уже обратившая на себя внимание новгородских женихов точеными литыми формами, лукавым взглядом карих глаз, тремя игривыми ямочками на щеках и подбородке, наливавшейся яблоками грудью и «животом» - несметным состоянием отца, внука отставного посадника.
Матвей и Яков часто видели ее в соборе св. Софии, куда на службы она приходила с родителями. Семейство становилось перед аналоем всегда в одно и тоже место. Ефросинья вместе со всеми усердно молилась, клала земные поклоны.
В безоблачный солнечный день непременно наступал момент, когда светило заглядывало под свод глубоких церковных окон. Тогда в пыльном храме девичья стать вдруг окутывалась желтым облаком, рыжие волосы, выглядывавшие из-под расписного платка или черной лисьей шапки, заигрывали золотом витых нитей, глаза блестели, огненный венчик рисовался вокруг суженного зрачка, пушок на щеках бархатился. Хрупкая девушка раздавалась, смотрелась дороднее, что полагалось неотъемлемым по тогдашним представлениям о красоте.
Великий Новгород мог считаться Матвею и Якову второй родиной. Они выросли в доме у бездетного старика Константина Грязного. Якову он приходился дядей, Матвею – двоюродным дедом.
Константин Борисович был человек набожный, тихий и скромный. Не входил он в число ни старших новгородских бояр, ни младших. Не занимался торговлею. С младых ногтей подписал грамоту на служенье дворецким у князей Шуйским, богатых обширными вотчинами в новгородских пятинах. Натурой и деньгами добросовестно собирал крестьянское, смердское, половниково и промысловое тягло, не забывая собственного интереса.
Константин Грязной ни разу не попался. Шуйские его ценили и ставили в пример другой дворне. Ценного человечка хотели бы удержать и до конца века. Не зная его нащипанных с новгородцев денег, предлагали принять в холопы. Константин не продал свободы. Набивая кошели, знал и меру. Когда срок истек, служилую грамоту не возобновил. Ушел от Шуйских, провожаемый чуть ли не со слезами.
Взял откуп на налоговый сбор в Водьской пятине. Не поддавался на ласки и уговоры, строго брал положенное с бояр, житых, своеземцев, гостей и местного купечества, даже духовенства. Скоро самого его стали называть боярином, вспомнив звание, в захудалости утерянное, уже не просто Косткой, или Константином, а еще и Борисовым сыном, и он выстроил большой дом на углу Прусской улицы. Тут она пересекалась со Славянской и немецкая ропота стояла обок с нашей божницей. Недалече стояли хоромы Шуйских, прежних работодателей. Не удостоенный чести быть записанным в Разрядную книгу, Константин Борисович оставался боярин по прозвищу.
Заслужив уважение, Константин Борисович не отринул прежней скромности. В соборе всегда становился в боковом приделе, там, где стоял, еще только нанимаясь к Шуйским. Одолевало стеснение. Чуял насмешку в прозвище степенном.
Константин Борисович стал самым состоятельным в роде Грязных. По изначальному семейному корню звался Ильиным. Те шли из Ростовской земли от Ильи Борисовича, служилого человека деда и прадеда нынешнего московского государя. Младшая родня Константина Борисовича служила в Старицких уделах у дяди царя Иоанна Васильевича - Андрея Ивановича. Потом перешли Ильины-Грязные к сыну Андрея Ивановича - Владимиру Андреевичу, будучи доезжачими, верховодя княжеской охотой.