Иоанн Мучитель
Шрифт:
Конечно, риск был, и немалый. Кликни двойник стрельцов вместо того, чтобы кидаться в погоню самолично, — и все. Не сносить тогда Иоанну головы. Но тут уж как при игре в зернь, когда проигравшийся ставит на кон дорогой нательный крест, надеясь, что одним махом сумеет отыграть все остальное.
Крест узник с себя не снимал. В этой игре ставки были куда выше. Жизнь против удачи — вот как обстояло дело. Но была у него твердая уверенность, что все выйдет как надо. Откуда она взялась, вытеснив из сердца страх перед возможным проигрышем, он не знал, но догадывался —
Он и остановился-то так вовремя лишь потому, что получил очередной тычок в бок от своего ангела покровителя, иначе бежал бы без оглядки до самого корнеевского кружала. Может, он и тогда не сумел бы переломить в себе страх, но впереди, прямо по ходу, черным жутким пятном вдруг возникло нечто настолько страшное, что оно перевесило опасность сзади. Тогда-то Иоанн остановился и с вызовом обернулся к догонявшему его всаднику.
Ну а дальше все было просто. Так просто, что он и сам впоследствии удивлялся. Помогла и ненависть, и ярость, и гнев, от которого застилало в глазах. Опять же подсобил и Малюта, заставив Подменыша обернуться, потому что одно дело — резать человека, который смотрит тебе прямо в глаза, и совсем другое — когда он отвернулся.
Со стрельцами тоже все вышло славно. Иоанн хоть и не сидел на уроках Федора Ивановича, но он и без поучений старика Карпова почуял, что сейчас самый лучший для него выход в том, чтобы говорить без умолку и не просто говорить, но и виноватить их всех, бросивших своего государя на растерзание злобным поджигателям.
Обвинив всех, но больше Епиху, не давая тому произнести ни слова в свое оправдание, он спустя время сменил гнев на милость, решив, что «кнута» хватит и пришла пора удоволить «пряником». С этой целью он похвалил того же Епиху за то, что тот оказался таким расторопным при тушении пожара, пообещав выдать ему целых три рублевика и по одному — каждому из стрельцов. Огрести месячное жалованье за несколько часов работы — было от чего возрадоваться.
Правда, Иоанн тут же взял с них клятву ничего не рассказывать о приключившемся на пожаре с ним самим, сославшись, что слух об этом немедля долетит и до смерти напугает Анастасию Романовну, а она и без того хворает. О том, что царица больна, новоявленный царь не раз слышал, когда ожидал выезда Подменыша, и тоже счел это добрым для себя предзнаменованием.
«Коли она, если все обойдется с Подменышем, сдохнет от моих рук, то ни у кого и в мысль не придет, что я к ней длань приложил», — рассуждал он.
Драную одежу на государе зоркий Епиха таки приметил, равно как и кровь на ней. Но когда он по простоте душевной спросил об этом у царя, тот лишь бесшабашно отмахнулся:
— За сук зацепился, когда гнался за татем. И кровища тоже не моя — лихого человека. Саблей полоснул его наотмашь, вот она и брызнула.
— А Игнашке-то подсобить не надобно? — озаботился Епиха. — Можа, послать двух-трех в помощь?
— Один там всего остался. Мыслю, что не след десятку стрельцов за одним татем бегать. Не личит это, — отрицательно мотнул головой Иоанн. — Чай, он и сам управится, не маленький. К тому ж у беглеца ни сабли, ни меча нет.
— Можа, у него нож засапожный имеется, — заметил Епиха.
— И нож ему прятать негде, — усмехнулся царь. — В лаптях он был — какой уж тут нож. У меня — дело иное, — добавил тут же, упреждая дальнейшие расспросы стрельца. — Мой и сабельку в руках держал, и засапожник уже вытащил. Еле-еле я его ссек. Вот вернется Игнашка, так он обоих и привезет. Второго-то татя я велел живым поймать. Он нам все и поведает — кто такие, да откуда, да по чьему повелению поджог учиняли.
Тем все и закончилось. А наутро приволокли мертвого Игнашку. Но у кого же язык повернется попрекнуть государя, что надо было послать в помощь парню еще двоих или троих, так что Епиха, не говоря уж о всех прочих, не сказал ни слова. Да и кому говорить, когда сам Иоанн чуть свет ускакал в Коломенское к Анастасии Романовне.
Единственно, с кем Епиха поделился своим сожалением, был Тихон. Случилось это спустя еще сутки. Рассказывать о том, что погоню за татями учинил сам государь, он поначалу не собирался, памятуя про царский запрет, но уж очень настойчив оказался молодой сотник. Настолько, что слово за словом вытянул из Епихи все до самой мельчайшей подробности. А как не рассказать, когда тот — твой начальник.
К этому времени скорбная весть о смерти Анастасии Романовны уже долетела до Москвы, а потому Епиха посчитал, что тайну теперь хранить ни к чему — никого уже ею не напугаешь. Но другим он никому о том не рассказывал — уж очень мелкой была эта новость по сравнению с той огромной и страшной, что привезли из Коломенского. По той же причине молчали и все остальные. Известие о смерти царицы тяжелым могильным камнем погребло под собой все прочие, ставшие на ее фоне пустяшными, не достойными даже краткого упоминания.
Потому в летописях того времени и зафиксировано лишь личное участие Иоанна в тушении пожаров, которое, в точности следуя имеющимся у него источникам, отобразил в своей «Истории государства Российского» и Карамзин, написав, что царь «сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся…»
Епиха, потрясенный уходом из жизни Анастасии Романовны, даже не обратил внимания, что Тихон как-то странно отнесся к его рассказу. Сотник даже с лица спал, прямо побелел весь. Хотя разве тут до таких пустяков, когда столь великое горе приключилось. Впрочем, в ту пору не один Тихон смурной был — чуть ли не вся дворня. Бабы так и вовсе в голос ревели.
Ничего этого Иоанн не знал, нежась в мягкой постели и мечтательно представляя, чем бы эдаким ему заняться сегодняшним днем. Несколько беспокоила необходимость хранить по умершей траур, при одной лишь мысли об этом его всего передернуло: «Еще не хватало по этой твари сокрушаться! Ехидна ядовитая, и та в сравнении с нею — голубка сизокрылая!»