Иосиф Бродский. Вечный скиталец
Шрифт:
Лесной мужик Бродский хуярит напролом и сталкивается здесь в одном пространстве тюремного коридора и стиха с античным Фебом-Аполлоном, и их общность вполне органична. Не эпатажна, не вызывающа, но вот интеллигентности здесь уж верно, делать нечего. Он ценит дворянскую культуру или же русскую народную культуру, ценит людей принципов и чести, к примеру, Виссариона Белинского, ценит независимых русских писателей всех мастей, от Лескова до Боратынского, но всю
Еще более решительно Иосиф Бродский перечеркнул весь набор русофобских версий, обвиняющих Россию и русский народ чуть ли не во всех бедах ХХ столетия на Второй Уитлендской конференции по литературе в Лиссабоне, проходившей под покровительством доктора Марио Соариша, президента Португалии, где были собраны писатели Восточной Европы и России. Где предполагалось окончательно взорвать стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но каким образом? Заставив прежде всего каяться во всех грехах абсолютно всех русских писателей! Даже Татьяну Толстую там представили как имперскую захватчицу, вводившую советские танки в Будапешт и Прагу. Советский Союз уже таял на глазах. И потому основной огонь сосредоточили на России и русской культуре, на русском неисправимом менталитете.
Поначалу русские писатели, как дети, решившие, что пришли на рождественскую елку, раскланивались направо и налево, объединяясь и с писателями-эмигрантами, и с писателями из стран Восточной Европы. При этом говорили они горделиво и об уникальном русском опыте ХХ века, из которого, по их мнению, русская литература вышла вполне достойно. И вдруг в ответах от венгра Дьердя Конрада, от поляков Адама Загаевского и Яна Щепаньского, от югослава Данило Киша они услышали не поддержку в свой адрес, а обвинения в учительском тоне, в излишней имперскости, чуть ли не в том, почему они не взрывают у себя на родине советские танки. Присутствующий там же, я уж не знаю, от имени какой Европы, Салман Рушди вообще обвинил и Татьяну Толстую и других в “колониальном” тоне разговора, в имперской и безнравственной позиции. Представляю, каково было удивление членов русской делегации, отобранных из самых демократически настроенных писателей перестроечного времени. Татьяна Толстая почувствовала себя в роли Василия Белова и Александра Проханова. Лев Аннинский стал как бы Михаилом Лобановым. Сразу зазвучали из их уст и покаяния, и извинения, и отказ от любой имперскости. На всякий случай, даже за Иосифа Бродского извинились, за его излишнюю дерзость, за его употребление слова “империя”. И лишь Иосиф Бродский, скептически просмотрев и прослушав весь этот шитый белыми нитками балаган наших бывших союзников перед окончательным разрывом с Россией, резко заявил: “Никакая это не имперская политика. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен. … Концепция Центральной Европы ничего не дает. Мы писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой… Определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть, мы – русские писатели…”
Бродский утверждал, что нельзя Россию и русскую литературу отделять от Европы. А понятие Центральной Европы – это вообще нелепое и ненужное с точки зрения литературы. “Есть польская литература, чешская литература, словацкая литература… невозможно говорить об этой концепции даже с точки зрения литературы…”. В ответ писатель из Сербии Данило Киш признал, что концепция Центральной Европы возникла даже не как антисоветское, а как антирусское понятие: “Антирусская по своей идее, потому что мы оказались между двух культурных влияний и пытаемся найти собственное место…”. Признался, что своего места в культуре у них не оказалось, или русское влияние, или американское…
Жаль, что Данилы Киша, веселого сербского гуляки и хорошего писателя, нет уже в живых, иначе бы я ему напомнил наши долгие разговоры в Загребе на одном из конгрессов ПЕН-клуба. Когда мы с ним на хорошем русском и с хорошим запасом хорошей русской водки, обычно в его номере, выясняли место и роль русской литературы. У меня и сейчас лежит на полке надписанная им книга с признанием в любви к России. И так ли мы, русские, мешали сербской литературе? Не думаю, что натовские бомбы помогли им определить их собственное место в мировой культуре.
Но спрашиваю всех оппонентов русскости Иосифа Бродского и справа и слева: зачем ему, американскому лауреату, еврею, было влезать в это запланированное и продуманное избиение русских писателей, становиться на их защиту? Ведь отошли же сразу в сторонку и Сергей Довлатов, и Зиновий Зиник. А… сидела в нем всю жизнь русская заноза, и метафизическая, и реальная “М.Б.”, и требовала дать бой зарвавшимся “жертвам русской имперскости”.
“Мы – русские писатели…”, “Определяет нас язык…” Что заставляло этого лютого индивидуалиста перейти на столь соборный язык? Какая Провиденциальность? Какое предназначение? Или в эти минуты его брала за руку та череповецкая русская бабка, которая отнесла его креститься в Православную церковь? Или вставали за ним русские северные богатыри из архангельских лесов? Тот самый Бог, который в деревне живет не только по углам?
На улице Нью-Йорка
Думаю, на Страшном суде эта защита русской литературы всегда и везде ему была зачтена…».
Не знаю, как там на Страшном суде, а вот для суда земного и литературного приведу в заключение два еврейских отклика на статью Бондаренко. Мария Рабинович, психолог написала заметку «Два варианта Любви (Иосиф Бродский и Николай Гумилев)»: «В книге «Последние поэты империи» Владимир Бондаренко интереснейше рассуждает о земной любви Бродского. Однако еврейский фон этой любви Бондаренко опускает. В остальных его главах о Бродском утверждается, что поэт был русским, русским до мозга костей. Давайте, однако, сравним две строчки Бродского и несколькими гумилевскими.
Бродский:
…Божья любовь с земной – как океан с приливом:бегство во тьму второй – знак отступленья первой!Гумилев:
…Твоих волос не смел поцеловать я,…И ты ушла, в простом и темном платье,Похожая на древнее распятье.Насколько мне известно, Младенец в стихах Бродского никогда не вырастает. Крепко спит (почти цитата). Не проходит путь до креста, и уж тем более до Воскресенья. Я посмею предположить, что то же самое верно и относительно внутреннего мира поэта Бродского. Любовь (к Ахматовой?) у Гумилева «всего лишь» (хотя и это трагедия) не позволяет лирическому герою вписаться в земной мир. Ему приходится уходить к Богу, к Богородице, в «золотой и белый монастырь». А лирическому герою Бродского некуда уйти. Его путь в небеса – та самая женщина (Басманова?), которая не отвечает ему взаимной душевной прозрачностью. Насколько Бродский в этих двух строчках русский, а насколько все-таки еврей?
Вы знаете, у меня есть крамольная мысль, что Бондаренко такого мерзотного (с моей точки зрения) Бродского нарисовал не совсем специально. В конце концов, Бродский действительно ни разу не съездил в Израиль. И вряд ли Бондаренко придумал из головы, что Бродский отказывался выступать в синагогах. Мне кажется, причина такой позиции поглубже «патриотизма». Это вполне христианское постановление саркофагов с костями мучеников под алтарь, так было в реальных храмах, в период гонений на христианство (я это почерпнула из книжки «Православный храм и иконы», серия «Азы православия», издательство «Эксмо»). То, что Бродский сам того не желая оказался в некотором роде мучеником, по-моему, так утверждать можно. Другое дело – за что мучеником. Бондаренко загребущей рукою прибирает бродские косточки, а может, тому – в совсем другой саркофаг в совсем другой храм?»
В отличие от Рабинович это «загребание косточек» пришлось по душе израильскому публицисту Исраэлю Шамиру, который написал панегирик – «Возвращение на Родину. Владимир Бондаренко об Иосифе Бродском»: «Когда Иосифа Бродского похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество – «На Васильевский остров я приду умирать». Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения – покруче полицейского кордона – которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны натовской винтовки М-16 не лезут в магазин «калашникова». Такая позиция устраивала всех.