Иосиф Григулевич. Разведчик, «которому везло»
Шрифт:
Можно себе представить гнев Григулевича, когда в январе 1943 года он, прибыв в очередную командировку в Сантьяго, узнал о легкомысленном шаге Леопольдо. Использовать Луиса, которого разыскивало ФБР, в качестве курьера! Какая непростительная оплошность! В воспитательных целях «Артур» временно отстранил «Алекса» от должности своего помощника по Чили.
Нет сомнения, что 1942 год был трудным для Леопольдо. Заботы о материальном обеспечении Электы и Берты почти полностью легли на его плечи, и это порядком осложнило жизнь. На помощь Сикейроса рассчитывать не приходилось: его гонораров за написанные в Чили «коммерческие» портреты еле-еле хватало на то, чтобы сводить концы с концами. Чилийские заказчики щедростью не отличались [61] . Художник привык жить с размахом, не считая денег, а в Чили приходилось экономить
61
Впрочем, чилийская писательница Исидора Агирре вспоминала, что ее отец, инженер Фернандо Агирре Эррасурис, вручил Сикейросу значительную сумму, когда тот пожаловался, что «истратил все свои сбережения и потому не может вернуться на родину». В благодарность художник написал портрет жены Фернандо — красавицы Марии Туппер.
Роблес пережил многих своих современников, и, честно говоря, когда я отыскал в новейшей телефонной книге Сантьяго телефон человека с его именем, то подумал, что это однофамилец. На всякий случай я все-таки позвонил. Каким было мое удивление, когда выяснилось, что на другом конце провода был нужный мне Роблес Гальдамес из далеких 40-х годов! Голос его звучал энергично, без возрастных дребезжащих ноток. Мы договорились о встрече. Принял меня дон Карлос в дверях квартиры, высокий, сухощавый, доброжелательный. Рукопожатие его было не по возрасту крепким и энергичным. В старике не было и следа настороженности, хотя из короткого телефонного разговора он знал о причине моего визита.
Квартира Роблеса показалась мне нежилой: повсюду одряхлевшие предметы — безделушки из Китая, тусклые бессюжетные картины, диваны с продавленными сиденьями. Хозяин квартиры недавно овдовел и никак не мог оправиться от этой утраты. Детей он не имел, жена Ракель была его семьей. До моего прихода старик сидел за бумагами. Дон Карлос собирался на заслуженный отдых, и потому готовил передачу своей фабрики по изготовлению полиэтиленовой пленки «коллективному директорату», сформированному из служащих.
«Я думал, что те старые события никого не интересуют, — признался он. — Иногда мне кажется, что я единственный уцелевший участник той забытой борьбы с нацистами, если не считать Луиса Корвалана. Все мои друзья ушли в мир иной. Многие из них входили в руководство КПЧ. После изгнания из партии Маркоса Чамудеса, я занял его место тайного казначея [62] . Коммерцию я вел честно, в казино не играл, и у партии завелись немалые деньги. Мы приобретали недвижимость, открывали магазины и типографии, имели даже рестораны на подставные лица. Источники поступления денег на партийные нужды мы, конечно, тщательно скрывали. Как и все другие партии. Кстати, никакого “золота Москвы” в те годы в КПЧ не водилось, мы все зарабатывали сами».
62
По словам Роблеса Гальдамеса, финансистами партии были также богатый аптекарь Умберто Андраде и фабрикант Джузеппе (Хосе) Барчи Именно Барчи купил на свое имя здание, в котором располагалась тогда штаб-квартира КПЧ «Алекс» иногда обращался к Андраде и Барчи за финансовой помощью/
Беседовать с доном Карлосом было интересно. У него на все была своя точка зрения, к которой нельзя было относиться легкомысленно: он был очевидцем! По мнению Роблеса, лучшим руководителем партии за весь период ее существования был Контрерас Лабарка, который сопротивлялся сталинскому, непререкаемо-авторитарному стилю, внесенному в жизнь КПЧ Кодовильей. Гало Гонсалес во всем поддакивал «аргентинцу», потому что сам был человеком авторитарного склада, типичным «партийным цербером».
«У меня всегда было ощущение, — сказал Роблес, — что Кодовилья и Гало заставляли повторять нас одну и ту же фразу: “Я люблю Сталина”. И это было унизительно. Уважаю, почитаю, пусть даже благоговею, но слово “люблю” было вырвано из другого, не чилийского контекста».
Я протянул Роблесу фотографию Григулевича. Узнает ли? Мой собеседник взял пожелтевший снимок в руки и почти вплотную поднес к глазам. Голос его дрогнул:
«Неужели это “Антонио”? — Глаза Роблеса повлажнели: — У меня такое ощущение, что он пришел вместе с вами и мы снова повидались: ровно через пятьдесят
«“Антонио” и “Педро” ладили друг с другом?»
«Я знал, что “Педро” подчинялся “Антонио”. Однако отношения между ними были дружескими, никаких начальственных ноток я не замечал. “Антонио” всегда старался оставаться в тени, словно подчеркивал, что во всем доверяет “Педро”. Они нередко использовали мою автомашину для проведения встреч в других городах, поездок на север Чили и проведения пробных сеансов радиосвязи с Москвой. Насколько я знаю, они столкнулись с большими трудностями. Сказывалось огромное расстояние между Сантьяго и Москвой, что отражалось на прохождении радиосигналов. Я читал книги о немецком шпионаже в Чили. У них тоже было много проблем с установлением связи с Гамбургом, где у нацистов находился радиоцентр».
«Можете ли вы, дон Карлос, припомнить какой-нибудь интересный эпизод вашего общения с “Антонио”?»
«Чаще всего мне вспоминается март 1942 года, когда я возил “Антонио” в Чильян. Там художник Сикейрос открывал для публики свою фреску, и “Антонио” хотел посмотреть эту работу, потому что увлекался мексиканским искусством. Во время поездки мы очень много говорили, и я убедился в том, как легко и быстро “Антонио” осваивался в новых для себя местах, ощущая себя их неотъемлемой частью. Его чилийские наблюдения были точными, проницательными, всегда с элементами доброго юмора, без которого “Антонио” я просто не представляю…»
Потом в разговоре вновь прозвучало имя «Педро», и я спросил Роблеса:
«Вы знали, что он был мексиканцем?»
«Неужели? — удивился он. — “Педро” мало говорил о своем прошлом. О Мексике — никогда, о Кубе — изредка и неохотно. Мне всегда казалось, что ему пришлось многое пережить на острове. Поэтому я воздерживался от расспросов. К тому же конспирация, излишнее любопытство всегда вредит. Чаще всего мы говорили с ним о коммерции, да-да, не улыбайтесь. Наша фирма “Оркред” располагалась на 9-м этаже здания на улице Нью-Йорк, того самого, которое называют первым небоскребом Сантьяго. Иметь фирму близ “Клуба Унион”, в котором проводила время чилийская элита, было престижно. Припоминаю анекдотический случай. Окна фирмы “Оркред” выходили на торговое представительство Германии. Однажды мы с “Педро” увидели странную картину: все мужчины — сотрудники торгпредства — подошли к окнам своего офиса, встали на стулья, сняли брюки и дружно продемонстрировали свои зады… Я онемел от удивления и негодования: да как они смеют, чертовы наци!.. Но “Педро” только рассмеялся: “Знаешь, — сказал он. — По соседству с нами снимают офисы американские и английские разведчики, они давно ведут наблюдение за немцами. И не забывай об агентах из Департамента 50, который разрабатывает 'пятую колонну'. У них здесь тоже свито гнездышко. Немцы об этом осведомлены и просто провели очередную контратаку”…»
После войны Роблес целиком посвятил себя коммерции, стал авторитетным предпринимателем на химико-фармацевтическом рынке Чили. Контакт с компартией он прервал. Во время войны в Корее к нему приходил за пожертвованиями на организацию антиамериканской кампании член политбюро Хорхе Хирес. Деньги Роблес дал, но поставить подпись под антиамериканским воззванием отказался: для его бизнеса это стало бы катастрофой. Хирес возмутился, возникла ссора, и Роблес выставил гостя за дверь. В период правления Гонсалеса Виделы Роблес за принадлежность к компартии был поражен в избирательных правах. С помощью сенатора Сальвадора Альенде добился их восстановления. Потом, в благодарность, Роблес долгие года жертвовал деньги на его избирательные кампании.