Иосиф Рюрикович-Дракула(Рассекреченная родословная генералиссимуса)
Шрифт:
Грозный стремится дать понять Курбскому, что ему пишет сам царь — самодержец всея Руси. Свое письмо он начинает пышно, торжественно. Он пространно говорит о своих предках (недаром потом и Сталин будет его вспоминать как предка, очень достойно, о чем мы уже говорили). Курбский верно почувствовал тон письма Грозного, назвав его в своем ответе «широковещательным и многошумящим». Но и здесь, в конце концов, дает себя знать темпераментная натура Грозного. Постепенно, по мере того как он переходит к возражениям, тон письма его становится оживленнее. «А жаловали есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!». Бояре, такие, как Курбский, похитили у него в юности власть: «от юности моея благочестие, бесом подобно, поколебасте, еже от бога державу, данную ни от прародителей наших, под свою власть отторгосте». Грозный резко
Постепенно тон письма становится запальчивым. Он с азартом издевается и высмеивает Курбского, отпускает такие насмешки, которые уже лишены всякой официальности. Так, например, в первом письме к Грозному, «слезами омоченном» Курбский перечислял все обиды и преследования. В обличительном порыве Курбский в конце концов обещает положить свое письмо с собою в гроб и явиться с ним на Страшном судище, а до того не показывать Грозному своего лица. Грозный подхватил и вышутил это самое патетическое место письма Курбского: «Лице же свое, пишешь, не явити нам до дне Страшнаго суда божия? — Кто же убо восхощет таковаго ефиопскаго лица видети!».
Грозный мог быть торжественным только через силу. Он был чужд позы, охотно отказывался от условности, от обрядности. В этом отношении он был по-настоящему русский человек. Грозный, на время вынужденный к торжественности тона, в конце концов переходит к полной естественности. Можно подозревать Грозного иногда в лукавстве мысли, иногда в подгонке фактов, но самый тон его писем всегда искренен. Начав со стилистически сложных оборотов, с витийственно-цветистой речи, Грозный рано или поздно переходил в свой тон, становился самим собой: смеялся и глумился над своим противником, шутил с друзьями или горько сетовал на свою судьбу.
Это был поразительно талантливый человек. Казалось, ничто не затрудняло его в письме. Речь его текла совершенно свободно. И при этом какое разнообразие лексики, какое резкое смешение стилей, какое нежелание считаться с какими бы то ни было литературными условностями своего времени!..
Из двух посланий Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь первое послание наиболее обширно и значительно. Оно написано по следующему случаю. Несколько опальных бояр, в том числе Шереметев и Хабаров, забыв свои монашеские обеты, устроились в монастыре, как «в миру», и перестали выполнять монастырский устав. Слухи и сообщения об этом доходили и до Грозного, составившего в связи с этим свое обширное послание в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией».
Оно начинается униженно, просительно. Грозный подражает тону монашеских посланий, утрирует монашеское самоуничижение: «Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати (т. е. на высоту благочестия Кирилло-Белозерского монастыря)? Бога ради, господне и отцы, молю вас, престаньте от таковаго начинания… А мне, псу смердящему, кому учити и чему наказати и чем просветити?». Грозный как бы преображается в монаха, ощущает себя чернецом: «и мне мнится, окаянному, яко исполу (т. е. на половину) есмь чернец». И вот, став в положение монаха, Грозный начинает поучать. Он поучает пространно, выказывая изумительную эрудицию и богатство памяти. Постепенно нарастают и его природная властность и его скрытое раздражение. Он входит в азарт полемики.
Письмо Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь — это развернутая импровизация, импровизация в начале ученая, насыщенная цитатами, ссылками, примерами, а затем переходящая в запальчивую обвинительную речь — без строгого плана, иногда противоречивую в аргументации, но неизменно искреннюю по настроению и написанную с горячей убежденностью в своей правоте.
Вспоминая прежние крепкие монастырские
И попить-то ему захотелось, пишет Грозный, не для «прохлады», а потому только, что жаждал. Симон Шубин и иные с ним из младших монахов, а «не от больших» («болшиия давно отошли по келиам», — разъясняет Грозный) не захотели нарушить монастырские порядки и «как бы шютками молвили: князь Иван-су, поздно, уже благовестят». Но Иван Кубенский настоял на своем. Тогда разыгралась характерная сцена: «сидячи у поставца (Кубенской) с конца ест, а они (монахи) з другово конца отсылают. Да хватился хлебнуть испити, ано и капельки не осталося: все отнесено на погреб». «Таково было у Троицы крепко, — прибавляет Грозный, — да то мирянину, а не черньцу!».
Не то что с боярами — с самим царем монахи не стеснялись, если дело шло о строгом выполнении монастырских обычаев. И правильно делали! — утверждает Грозный. Он вспоминает, как в юности он приехал в Кириллов монастырь «в летнюю пору»: «мы поизпоздали ужинати, занеже у нас в Кирилове в летнюю пору не знати дня с ночию (т. е. стоят белые ночи)». И вот спутники Грозного, которые «у ествьт сидели», «попытали (т. е. попросили) стерьлядей». Позвали подкеларника Исайю («едва его с нужею привели») и потребовали у него стерлядей, но Исайя, не желая нарушать монастырских порядков, наотрез отказался. Грозный с похвалою передает безбоязненные слова, сказанные ему Исайей: «о том, о-су (т. е. государь), мне приказу не было, а о чом был приказ, и яз то и приготовил, а нынеча ночь, взяти негде; государя боюся, а бога надобе больши того боятися».
Настойчиво внушает Грозный монахам смелую мысль, что для них не существует никаких сословных (и вообще светских) различий. Святые Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский «не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись». Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и «в приказе у государя не был», но все равно простец Кирилл выше боярина Шереметева. Он напоминает, что у Троицы в постриженниках был Ряполовецкого холоп «да з Вельским з блюда едал». Грозный высказывает мысль о том, что монах в духовном отношении, в личной жизни, выше даже его — царя: двенадцать апостолов были «убогими», а на том свете будут на двенадцати престолах сидеть и судить царей вселенной.
Речь Грозного поразительно конкретна и образна. Свои рассуждения он подкрепляет примерами, случаями из своей жизни или зрительно наглядными картинами. Вот как изображает он лицемерное воздержание от питья: вначале только «в мале посидим поникши, и потом возведем брови, таже и горло, и пием, донележе в смех и детем будем». Монаха, принявшего власть, Грозный сравнивает с мертвецом, посаженным на коня. Описывая запустение Сторожевского монастыря, Грозный говорит: «тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет». Его письмо, пересыпанное вначале книжными, церковнославянскими оборотами, постепенно переходит в тон самой непринужденной беседы: беседы страстной, иронической, почти спора. Он призывает в свидетели бога, ссылается на живых свидетелей, приводит факты, имена. Его речь нетерпелива. Он сам называет ее «суесловием». Как бы устав от собственного многословия, он прерывает себя: «что ж много насчитати и глаголати», «множае нас сами весте…». Грозный не стесняется бранчливых выражений: «собака», «собачий», «пес», «в зашеек бил» и т. д. Он употребляет разговорные обороты и слова: «дурость», «дурует» «маленько», «аз на то плюнул», «а он мужик очюнной врет, а сам не ведает что». Он пользуется поговорками: «дати воля царю, ино и псарю; дати слабость вельможе, ино и простому». Его речь полна восклицаний: «ох!», «увы, увы мне!», «горе ей!». Он часто обращается к читателям и слушателям: «видети ли?», «а ты, брат, како?», «ты же како?», «милые мои!». Он прерывает свою речь вопросами, останавливает себя. Он смешивает церковнославянизмы и просторечье. Он делает смелые сопоставления библейских лиц и событий с современными все с тою же иронической целью. Богатство его лексики поразительно. Язык Грозного отличается необыкновенною гибкостью, и эта живость, близость к устной речи вносит в его произведения яркий национальный колорит. Это — по-настоящему русский писатель.