Иосиф Сталин. Последняя загадка
Шрифт:
– Никто не понимает масштабов события… – усмехнулся Коба. – Никому не говори, Фудзи… но Третья мировая уже началась. Ильич сейчас потирал бы руки. Уверяю тебя: и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарчик радовались бы вместе со мной. Надеюсь, как истинные революционеры, они поняли бы, почему им следовало уйти. – (Эта мысль: «они одобрили бы свою смерть» – его преследовала.) – Для революционеров жизнь – это идея. Идея – все, жизнь – ничто. А теперь почитай…
Он показал мне последнее донесение нашего агента М. Он сообщал секретные американские данные: «Потенциал ядерного вооружения США недостаточен
Он заходил по кабинету. Как всегда, забыв обо мне, заговорил сам с собой:
– Раньше пятьдесят пятого года… Мингрел обещает… уже в следующем – пятьдесят третьем. Карты ложатся удачно… – Он говорил о новой водородной бомбе. Насмешливо посмотрел на меня: – Боишься? Эх ты! Капитулянт!
Новый роман сочиненный Кобой
В это время приехал Игнатьев.
– Докладывай, – сказал Коба.
– Абакумов по-прежнему упорствует.
– Жаль, что с мерзавцем обращались по-человечески. Это вина товарища Сталина, который не забыл о его заслугах в войну. От него ждали правдивых показаний. Но, мижду нами говоря, он, видимо, надеется, что «кое-кто» его защитит.
– Разложение Абакумова налицо, – продолжал Игнатьев. – При обыске в его квартире найден целый склад золота, ширпотреба. Изъято около трехсот пятидесяти пар различной обуви, обнаружена целая комната со стеллажами, забитыми отрезами шерсти, шелка и других тканей, большое количество галстуков, литые из золота дверные ручки…
– Хватит! – Коба положил трубку в пепельницу. Медленно сел в свое кресло.
– Мы сняли все это на пленку, товарищ Сталин. Альбом я оставил в приемной.
Коба позвонил туда. Поскребышев принес альбом с фотографиями.
Коба стал листать страницы. Я с изумлением увидел, как сильно у него дрожат руки. Он заметил мой взгляд, отложил альбом, поднялся, взял трубку, закурил:
– Скажите мерзавцу: если этот альбом показать рабочим… показать, каким стяжательством занимается советский министр государственной безопасности… пощады ему не будет. Заковать его в кандалы! И допрашивать! Допрашивать жестко! Все они переродившаяся буржуазная сволочь. Нам, старым партийцам, подобное буржуазное стяжательство и в голову не приходит. А у них – норма! Мерзавцы!
Когда Игнатьев ушел, Коба зло сказал мне:
– Докатились ваши ротозеи! Оказалось, на Лубянке за вашими спинами десятилетиями орудовала мощнейшая сионистская организация. Через жидов-генералов и отдельных русских ротозеев-маршалов она проникла в армию, через негодяев-мингрелов – в Грузию, а через евреев-следователей – к вам на Лубянку. И мерзавец Абакумов был ее прихвостнем! Вот почему на Лубянке у него собралась целая группа евреев-заместителей, почему он упорно тормозил, «смазывал» следствие против еврейских врачей. Почему раскрытую еврейскую молодежную организацию объявил «чепухой» – здесь мерзавец опять смазал следствие. Да, они повсюду! Враги, как тараканы. Перестаешь морить – снова появляются! Но ничего, вытравим, Фудзи,
Отправились в тюрьму по обвинению в сионистском заговоре большие начальники-евреи – Селивановский, Шварцман, Броверман, Эйтингон и Андрей Свердлов (Андрею, так усердно служившему, предстояло понять, что Бог все-таки есть!).
Все яснее прорисовывались контуры будущего гигантского процесса, придуманного моим великим другом. Пятьдесят третий грядущий год должен был затмить год тридцать седьмой. И все яснее становилась моя судьба. Как когда-то писал Кобе бедный Бухарин: «Тут без меня не обойтись!»
Но тогда… что же означало предсказание: «Пятьдесят третий год – Самсон, разрывающий оковы»? «Кудесник, ты лживый, безумный старик?..»
«Устройство»
А пока я занялся работой. Три дня вместе с молодыми сотрудниками монтировал «устройство» на даче. В это время люди из Подразделения Х под руководством моих ребят из «шарашки» установили ретрансляторы по пути к Ближней даче.
После чего смонтировали «устройство» в особняке Берии, в квартирах Молотова, Хрущева, Маленкова, Микояна и Булганина (под видом замены к зиме батарей отопления). Установили его и в Кремле – в приемной кабинета Кобы.
Теперь Коба, не выходя из комнаты, мог слушать все, что происходило во всех комнатах дачи, в приемной в Кремле и, главное, – на квартирах ближайших соратников.
Никогда не забуду, как он включил «устройство» в первый день. Сначала слушал собственную дачу. Включал, играясь, как ребенок, все комнаты обслуги и «прикрепленных».
Включив кухню, услышал, как один из «прикрепленных» пристает к поварихе. Выключил, мрачно произнес:
– Гнать мерзавца надо.
Потом вновь включил, послушал, как Валечка берет у кастелянши белье – перестилать ему постель на ночь.
После чего сказал:
– Теперь ты сможешь вернуться домой, Фудзи. Жена, наверное, волнуется. Обо мне вот некому волноваться…
– О тебе волнуется весь мир, – заметил я угодливо.
– Эх, Фудзи, мир – это не жена. – И в который раз повторил знакомое: – Такой был маленький пистолетик. Зачем Павлик ей его подарил? А может, знал ее, затем и подарил? Но как же она могла так предать… – И, как обычно, перескочил на новую тему: – Думаю, мы отметим твое усердие еще одной правительственной наградой. Не забудем и тех, кто создал «устройство».
(Я и они получили Сталинскую премию первой степени. Излишне говорить, что они вернулись в «шарашку». Только больше ни с кем не могли видеться, даже с дамами из госбезопасности. Им надлежало отныне обслуживать «устройство», они были к нему прикреплены навсегда.)
Опять Коба включил «устройство». Услышал свою приемную в Кремле. Голос Поскребышева, разговаривавшего по телефону:
– Отдыхает он, Лаврентий Павлович.
Голос Берии:
– Я хотел ему показать челюсть Гитлера. Ее привезли. Вы сообщили?