Иосиф Сталин. Последняя загадка
Шрифт:
– Все последнее время стараюсь читать легкие книжки, чтобы хоть как-то отвлечься. Даже попивать стал. Я ведь все двадцать четыре часа в сутки подключен к Мавзолею. Я сотрудников учу: любое происшествие с телом – тотчас звоните мне. Без меня – ничего! Если даже случится что-то ужасное, допустим, муха влетит в саркофаг, без меня удалять категорически воспрещаю.
– Муха вправду может залететь к Ильичу? – в священном трепете спросил его спутник.
– В том-то и дело, что не может! Но снится! Всю жизнь снится кошмарный сон: звонят из Мавзолея: «Борис Ильич, высылаем
Но хохотал он зря. Мне рассказывали потом, как его арестовали. Дело было, естественно, ночью. Он крепко спал, когда его начали будить. Он вскочил на постели с диким криком:
– Муха в саркофаге!
Услышал в ответ голос оперативника:
– Чего орешь?! Одевайся, муха!
В тюрьму отправился мой знакомец, наш официальный отравитель, глава Лаборатории Х М-ий… Его арестовали прямо в Лаборатории и повели по подземному ходу в так хорошо ему знакомую внутреннюю тюрьму.
Коба был неутомим. Арестовали группу кремлевских врачей во главе с начальником Санитарного управления Кремля. Почти все арестованные врачи были с «прожидью», как сострил ведший это дело следователь Рюмин. Всех этих знаменитых профессоров, академиков медицины зверски допрашивали по заявлению какой-то медсестры из кремлевской больницы.
Я был у Кобы на Ближней, когда он вызвал Поскребышева.
Коба дожидался его в Большой столовой…
Приехав, вмиг вспотевший Поскребышев, блестя лысой головой и красным лицом, стоял перед Кобой. Он знал своего хозяина и, конечно, чувствовал неладное.
– Ничего не хочешь нам сказать?
Поскребышев жалко молчал.
– Полюбуйся на этого ротозея, Фудзи. Оказывается, сейчас были бы живыми и товарищ Жданов, и многие другие товарищи. Простая медсестра… – Коба заглянул в бумажку, он теперь мгновенно забывал фамилии. – Товарищ Тимашук написала мне письмо о том, что бедняге Жданову нарочно поставили неверный диагноз. Еврейские врачи из кремлевской поликлиники решили погубить его. И я поручил тебе – что?
– Разобраться, – вмиг потеряв обычную насмешливость, несчастно ответил Поскребышев.
– Что сделал ты?
– Навел справки.
– У кого? У тех, против кого она написала? У убийц? У тех же кремлевских врачей?!
– Виноват. Потерял бдительность. Я думал, они специалисты. Простите меня, товарищ Сталин.
– Что ты написал в заключении, ротозей?
– Что я ознакомился с документами и что специалисты считают диагноз товарища Жданова правильным.
– Только теперь, благодаря настойчивости товарища Рюмина, удалось выявить всю банду этих убийц в белых халатах. В кремлевской поликлинике из-за ротозея Поскребышева и врага народа Абакумова годами трудилась банда извергов… Иди сюда.
Поскребышев уныло подошел к огромному столу, где обычно происходило застолье.
– Сядь.
Он сел.
Коба взял рукой его лысую голову и с размаху ударил ею о стол.
У Поскребышева пошла кровь из носа.
Коба еще раз ударил его. Поскребышев
– Пошел вон!
Поскребышев, всхлипывая, вышел из кабинета.
– Этого тоже надо гнать: мышей не ловит! Но врачи! Хороши врачи! Убийцы! В опасное время довелось нам жить, Фудзи.
В тридцать седьмом году врачей обвиняли в том, что они отравили Горького, Куйбышева и хотели отравить Кобу и правительство. Коба не искал нового: кремлевских врачей-убийц обвиняли в том, что они уморили членов Политбюро Щербакова, Жданова и всех умерших в кремлевской больнице руководителей.
Я знал своего друга: он делал это не от недостатка воображения. Он хотел, чтобы включился условный рефлекс Великого Страха, приобретенного страной в тридцать седьмом году.
Я должен был ехать в Лондон.
Он походил по комнате.
– Все рвешься за границу? Посиди тут, здесь ты нужнее. Сдались тебе эти империалисты. В СССР – хорошо. Открыли Волго-Донской канал – давний путь из варяг в греки! Мечту народов осуществили большевики. Успешно установили Статую. Тебя пошлю проверить, как смотрится… – И, как всегда, вдруг меняя тему: – Но Большой Мингрел… – Походил по комнате. – Я все слушаю его кабинет – ничего! Осторожен стал? Или узнал? Ты поговори с Лаврентием душевно. Понюхай его, есть ли дурной запах…
Коба знал про мои выбитые Берией зубы, оттого не сомневался в моем рвении. Я обещал. Мне показалось, он был доволен.
Последний съезд Кобы
Стояла глубокая осень пятьдесят второго. Меня по-прежнему не выпускали за границу. Своего друга я видел крайне редко. Он готовился к съезду Партии. Почти четырнадцать лет не было съездов, и вот теперь, после многолетнего перерыва, он вдруг решил его собрать.
Но буквально за несколько дней до съезда позвал меня на Ближнюю.
Кобе нездоровилось, он был неприветлив и опасен. Сидел за столом в пустой огромной Большой столовой. Берия стоял перед ним, докладывал новости:
– Новый американский посол Кеннан, находясь в западном Берлине, сделал заявление «о трудностях работы дипломатов в СССР в результате постоянного давления властей». Говнюк сравнил свое пребывание у нас с жизнью в фашистском лагере, куда он был интернирован Гитлером в начале войны.
– Гнать мерзавца в три шеи, – мрачно отозвался Коба. – Завтра же объявить его персоной нон грата «в связи с враждебными и клеветническими заявлениями»…
Холодная война давно уже стала очень горячей. Коба не уставал подбрасывать поленца в костер.
– Умный империалист этот Кеннан, – продолжил Коба. – Хорошо говорит по-русски… Он точно определил беду своей страны – «нарциссизм»… А про нашу беду он мне как-то откровенно сказал: «Ваша система таит в себе возможности большого развития, которое в конце концов ее же уничтожит»… Как ты думаешь, Лаврентий, что он имел в виду?
– Честно говоря, Иосиф Виссарионович…