Иов, или Осмеяние справедливости
Шрифт:
Страж, остановивший нас у дверей, не был человеком — во всяком случае до того, как я посмотрел на него второй раз, когда он уже успел приобрести человеческий облик. И это характеризует неопределенность всего, что я видел на этом месте, которое Джерри назвал «местным отделением».
Страж сказал мне:
— Разденьтесь донага, пожалуйста. Ваши вещи останутся тут; вы можете забрать их потом. А это что за металлический предмет?
Я объяснил, что это безопасная бритва.
— И для чего она?
— Это… такой нож, чтоб срезать волосы с лица.
— Вы отращиваете на лице волосы?
Я попробовал разъяснить ему смысл бритья.
— Если вам не нужны волосы на лице, то зачем их выращивать? Это образцы для экономического конгресса?
— Джерри, я, кажется, выбился из сил.
— Я все улажу! — Мне кажется, он поговорил со стражем, хотя ни единого слова я не услышал. Наконец Джерри сказал мне: — Оставь бритву вместе с одеждой. Он думает, ты псих, но и меня он тоже считает сумасшедшим. Впрочем, все это не имеет значения.
Возможно, мистер Кощей и есть «он», но на мой взгляд, это был близнец доктора Симмонса — ветеринара, к которому в Канзасе я таскал своих кошек и собак, а однажды и черепаху, — целую процессию маленьких животных, которые были друзьями моего детства. И кабинет Председателя выглядел точно так же, как кабинет доктора Симмонса, вплоть до старинного бюро с убирающейся крышкой, которое доктор, должно быть, унаследовал еще от своего деда. Были даже хорошо запомнившиеся мне антикварные часы с восьмидневным заводом, стоявшие на небольшой полочке над бюро.
Я сообразил (спокойно пораскинув мозгами), что это не был доктор Симмонс и что сходство хоть и умышленное, но вовсе не для того, чтобы ввести в заблуждение. Председатель — «он», «оно» или «она» — воздействовал на мой мозг чем-то вроде гипноза, желая создать обстановку, в которой я чувствовал бы себя свободно. Доктор Симмонс тоже, бывало, ласкал животных и разговаривал с ними, прежде чем приступить к неожиданным для них и иногда болезненным процедурам, которые были необходимы.
Это обычно срабатывало. И со мной тоже сработало. Я знал, что мистер Кощей вовсе не хирург-ветеринар моего детства… но созданная им видимость пробудила во мне ответное чувство доверия.
Когда мы вошли, мистер Кощей поднял глаза. Он кивнул Джерри и взглянул на меня.
— Садитесь.
Мы сели. Мистер Кощей вернулся к своему бюро. На нем лежала моя рукопись. Мистер Кощей поднял ее, выровнял по обрезу и положил обратно.
— А как идут дела в твоем собственном округе, Люцифер? Есть проблемы?
— Нет, сэр. Ну, обычные жалобы на работу кондиционеров… Ничего такого, с чем бы я не справился сам.
— Ты хочешь править на Земле в это тысячелетие?
— Разве мой брат не предъявил на сей счет своих претензий?
— Яхве предъявил, да… Он уже провозгласил остановку времени… и срыл все до основания. Но я не обязан разрешать ему начинать перестройку. Ты хочешь получить Землю? Отвечай?
— Сэр, я предпочел бы работать с совершенно новым материалом.
— Ваша гильдия всегда предпочитает начинать с начала. Разумеется, никто при этом не думает о расходах. Я мог бы передать тебе Гларун на несколько циклов. Что скажешь?
Джерри с ответом не торопился.
— Я оставляю этот вопрос на усмотрение Председателя.
— И правильно делаешь, так и надо. Тогда мы обсудим его позже. Скажи, а почему ты заинтересовался этим творением, принадлежащим твоему брату?
Должно быть, я задремал, потому что увидел щенков и котят, игравших во дворе, чего уж никак не могло быть. Я слышал, как Джерри говорит:
— Мистер Председатель, почти все, что относится к человеческой природе, — чудовищно, за исключением способности мужественно переносить страдания и храбро умирать за то, что они любят и чему верят. Истинная сущность предмета любви и предмета веры значения не имеет; значение имеет лишь отвага и смелость. Это уникальные качества человека, возникшие независимо от создателя человечества, который сам ничем подобным не обладает, насколько я знаю, ибо является моим братом… и у меня таких качеств тоже нет.
Вы спрашиваете, почему это животное и почему я? Я подобрал его на обочине дороги, бездомного, и, забыв о своих собственных муках — слишком тяжких даже для него! — он отдал все оставшиеся силы героической (и бессмысленной) попытке спасти мою «душу», согласно тем канонам, в которых он был взращен. То, что его попытка была изначально глупа и бесполезна, ничего не значит: он трудился изо всех сил ради меня, веря, что я нахожусь в страшной опасности. Теперь, когда ему плохо, я просто обязан отплатить ему тем же.
Мистер Кощей опустил очки на нос и внимательно поглядел поверх оправы на Люцифера.
— Ты не назвал причин, почему я должен вмешаться в действия местной администрации.
— Сэр, разве в нашей гильдии не существует правила, которое требует от Художников доброты в обращении с существами, обладающими свободой воли?
— Нет.
Джерри выглядел совершенно обескураженным.
— Сэр, должно быть, я плохо усвоил то, чему меня учили.
— Да, полагаю, что так. Есть лишь принцип артистизма — а вовсе не закон, — что с творениями, обладающими свободой воли, следует обращаться соответственно. Но требовать доброты — значит ограничивать ту степень свободы Художника, ради которой свобода воли вкладывается в эти творения. Без возможности возникновения трагических коллизий личности, порожденные нашим актом творения, будут всего лишь големами.
— Сэр, я полагаю, что понял вас. Но не будет ли Председатель так добр и не разъяснит ли, в чем смысл соответствующего обращения с творениями?
— Тут нет ничего сложного, Люцифер. Для творения, которое действует в пределах своих возможностей, правила, которыми ему надлежит руководствоваться, должны быть либо известными заранее, либо такими, которые можно определить методом проб и ошибок, с условием, что ошибки не будут иметь фатальных последствий для личности. Короче, творение должно получить возможность учиться на собственных ошибках и обогащаться опытом.