Ипатия
Шрифт:
– А если у Платона понятие о праведном человеке связывалось с образом человека, прошедшего крестную муку, то почему же и мне не придерживаться такого же воззрения?
– Распятый человек – да… но распятый Бог, Рафаэль! Это кощунство ужасает меня.
– Так же думали и мои бедные одноплеменники! Но вернемся к нашему разговору. Признайся мне, Ипатия, размышляла ли ты когда-нибудь о том, каков должен быть прототип человека?
Ипатию поразил этот новый вопрос, на который она как последовательница неоплатонизма [134] не могла не отвечать отрицательно.
134
Эклектическое философское направление, проповедовавшее возвращение к Платону (см. Платон), возникшее в начале II века, разработанное Аммонием Саккосом (175—242 гг. н. э.) и углубленное
– А между тем Платон, наш учитель, говорит, что все сущее, от цветка до целого народа, имеет свое вечное, неизменное, законченное подобие в нашем мире. Теперь сама посуди, не оправдывает ли этот взгляд Платона кажущуюся нелепость, которая заключается в следующих словах рыбака из Галилеи: «И тот, по образу которого создан человек, стал плотью!»
– Бог, ставший плотью! Мой разум возмущается против подобного предложения!
– Однако старика Гомера это не возмущало.
Ипатия умолкла. Она вспомнила свое вчерашнее желание увидеть одно из древних осязательных, человекоподобных божеств.
Но диалектика Рафаэля не в силах была ее убедить.
Вера Ипатии, подобно всем философам этой школы, основывалась на фантазии и религиозном чувстве, а не на выводах разума. Блестящие грезы того сказочного мира, где она витала столько лет, не могли ее успокоить, она им даже не верила в полном значении этого слова; и хотя в страшную для нее минуту они развеялись, как дым, но они были так прекрасны, что ей было жалко расстаться с ними. Противясь всем доводам разума, она, наконец, ответила:
– Тебе, по-видимому, хотелось бы, чтобы я променяла великое, прекрасное и небесное на сухой, отвлеченный ряд диалектических умозаключений, – на этой почве я признаю твое безусловное превосходство. Ведь я только женщина, слабая женщина.
Она закрыла лицо руками.
– Ты не хочешь отказаться от прекрасного, великого и небесного, милая Ипатия, – кротко заговорил Рафаэль, – а что скажешь ты, если Рафаэль Эбен-Эзра объяснит тебе, как он нашел это прекрасное, давно и тщетно отыскиваемое им? Я убедился, что так называемое прекрасное, великое, небесное, в сущности, совершенно земные понятия. Духовный же мир зиждется не на познаниях ума, а на нравственности, и управляется справедливостью, в которой заключены все остальные законы. Я открыл, что только справедливость возвышена, прекрасна, бесподобна и является, таким образом, сущностью самого Божества. Я встретил человеческое существо, – тоже женщину, – слабую, молодую девушку, в которой отражалась слава Божества. Она меня научила, что из чувства долга мы не должны избегать соприкосновения с грязным и отвратительным; она мне показала, что самое высокое как раз и заключается в исполнении самых простых обязанностей и в унизительном с внешней стороны самоотречении. В первый, но надеюсь, не в последний раз я увидел подобное существо, завеса спала с моих глаз, и я узнал в нем подобие Божества во всем его сиянии.
Ипатия проговорила с натянутой улыбкой:
– Рафаэль Эбен-Эзра заменил метод строгой диалектики красноречием пылкого влюбленного.
– Не совсем, – с улыбкой возразил он в свою очередь, – я не терял из виду положения учения Платона, что созерцание Божества – высшее блаженство.
Ипатия снова вздрогнула, вспомнив минувшую ночь.
– Я убежден, что справедливость тождественна с любовью, и если Бог – высшая праведность, то благо людей ему дороже, чем им самим. Разве я не придерживаюсь метода диалектики, Ипатия? Ты все еще молчишь. Ты, значит, не хочешь меня слушать? Прощай!
– Останься! – быстро сказала она. – Куда ты уходишь?
– Перед смертью я хочу еще принести какую-то пользу, так как совершил
– Останься! – повторила она. – Приди еще раз! Вернись! И ее… приведи ее с собой, я хочу ее видеть! У нее благородная душа, если она достойна тебя.
– Она далеко отсюда, – на расстоянии многих сотен миль.
– Ах, быть может, она бы меня чему-нибудь научила, меня – представительницу философии! Тебе не следует меня опасаться. Я более не хочу искать новых приверженцев… О, Рафаэль Эбен-Эзра, к чему ломать и без того надломленный тростник? Мои планы стали добычей ветров, мои ученики оказались недостойными болтунами, мое доброе имя осквернено, мою совесть томит сознание моей жестокости. А ты, если еще и не знаешь всего, то, вероятно, скоро узнаешь. Моя последняя надежда, Синезий, сам просит меня о помощи. А в довершение всего… о тебе можно сказать – «и ты, Брут!» [135] Мне осталось только, как Юлию Цезарю, завернуться в плащ и умереть!
135
Брут Марк Юний (85—42 гг. до н. э.). Римлянин плебейского происхождения. В конце I века н. э. в Риме шла ожесточенная борьба между сенатом, находившимся в руках аристократии, и многочисленными узурпаторами, выдвигавшими демагогические лозунги и увлекавшими за собой многочисленные массы обедневшего (в некоторой части паразитарного) городского населения. Класс самостоятельных ремесленников и класс самостоятельного среднего крестьянства («плебс»), являвшиеся опорой римской республики и сторонниками широких социально-политических реформ, в этот период римской истории находились в состоянии упадка и не были уже решающим фактором политической жизни. Тем не менее Б., принадлежавший к «плебсу» по своему происхождению, стремился восстановить значение демократических учреждений и во время борьбы между Помпеем, который якобы отстаивал сенат и республику, и Юлием Цезарем, который выступил против сената, стал на сторону Помпея. После поражения Помпея Брут перешел на сторону Цезаря, стал доверенным другом этого последнего, занимая ответственные посты. Но в 44 году в нем снова проснулись его плебейские симпатии, и он примкнул к заговору Кассия против Цезаря ради восстановления республики. В сенате он, вместе с сообщниками, заколол Юлия Цезаря. По античной легенде, увидя его в числе убийц, Юлий Цезарь сказал: «И ты, Брут!», завернулся в тогу и тут же упал. В 42 году Брут был разбит Антонием и Октавианом при Филиппах и в отчаянии покончил жизнь самоубийством. Выражение «И ты, Брут!» употребляется, когда хотят намекнуть на измену близкого друга.
Рафаэль с грустью взглянул на нее: лицо Ипатии выражало полную подавленность.
– Да, приходи… Приходи скорее… сегодня вечером… Мое сердце разрывается на части.
– Около восьми вечера?
– Да… Утром я прочту свою последнюю лекцию, вернее, навеки прощусь с аудиторией! О боги! Что могу я им сказать? Приходи и говори со мной о том, кто пришел из Назарета. Прощай!
– Прощай, моя дорогая повелительница! В девятом часу услышишь ты о том, кто пришел из Назарета!
Ему почудилось особое значение в этих словах, которые, казалось, предвещали несчастье. Он поцеловал руку Ипатии. Она была холодна, как лед. Сердце Рафаэля ныло, когда он выходил из комнаты. Он спускался с последней лестницы, как вдруг из-за колонны выскочил молодой человек и схватил его за руку.
– А! Юный вожак набожных грабителей! Что тебе нужно?
Филимон – это бьет он – посмотрел на Рафаэля и мгновенно узнал его.
– Спаси ее! Ради самого Господа Бога, спаси ее!
– Кого?
– Ипатию.
– С какого момента заботишься ты об ее благополучии, мой юный друг?
– Именем Отца небесного заклинаю тебя, – вернись и предупреди ее! Тебя она послушает. Ты богат, был ее другом, я тебя знаю и слышал о тебе! О, если ты чувствуешь к ней хоть сотую долю той привязанности, которую она внушила мне, то вернись и уговори не выходить из дома!
– Объясни мне, в чем дело, – произнес Рафаэль, заметивший сильное волнение юноши. – Пойдем со мной и переговорим с ее отцом.
– Нет! Не в этом дело! Никогда не переступлю я его порога. Не расспрашивай меня о причине, а ступай сам. Со мной она не будет разговаривать. Уж не ты ли удержал ее от беседы со мной?
– Что ты хочешь сказать?
– Я стою здесь целую вечность! Я послал ей с ее невольницей несколько строк, на которые до сих пор не получаю ответа.
Рафаэль только теперь припомнил, что во время свидания с Ипатией ей передана была записка.