Ипподром
Шрифт:
Так появилась версия, что Крошин хранит свою казну у матери в Ленинграде. Как данную версию проверить? Везти в Ленинград Крошина, разоблачить перед старой женщиной и устроить обыск? А если ошибка? Если ничего обнаружено не будет, Крошин вновь выскользнет из рук правосудия. А его мать? Если семидесятилетняя женщина, пережившая блокаду, честно трудившаяся всю жизнь, не выдержит удара и умрет? Кто возьмет на себя такую ответственность? Можно ли ради изобличения преступника рисковать жизнью человека?
Тут же возникла
Один из братьев Птицыных вылетел в Ленинград, передал старушке привет от сына, почитал его письма. Мать готова была рассказывать о сыне с утра до вечера. Сейчас он «знаменитый строитель», разъезжает по стране. Три-четыре раза в год навещает старушку мать. Он внимателен и помогает деньгами. Детство у Сашеньки было трудное, но он всегда был очень талантлив. Инспектор с последним согласился, сказал между прочим, что Крошин просил привезти ему кое-какой инструмент, хранившийся в оставленном у матери чемодане. Робкая попытка обнаружить ценности успеха не принесла. Но, когда инспектор уголовного розыска заговорил о соседке и сказал, что случайно знаком с ее дядей, старушка сообщила, что тоже знает старого наездника, весной он вновь приезжал на несколько дней в гости.
Предположение, что Крошин хранит в доме своей матери валюту и ценности, стало совсем реальным. Цепь почти замкнулась, оставалось чуть-чуть.
Весь вчерашний разговор был прелюдией, подготовкой. Сегодня следователь так резко сменил тон и ритм беседы, так легко, как о само собой разумеющемся, произнес фразу о матери, что Крошин невольно выдал себя.
– Из-за вашей матери я и не арестовываю вас, – сказал следователь. – Нам известно, что валюту и прочие ценности, приобретенные вами в Москве, вы храните у матери. – Крошин впервые за все время опустил голову, следователь понял, что победил, и, как о само собой разумеющемся, сказал: – С вами в Ленинград полетят два наших товарища, вы заберете свою казну, скажете матери, что улетаете на Крайний Север…
– Вы не сказали?..
– Не изображайте из себя любящего сына… – перебил Крошина следователь, – мы не сказали.
В воскресенье над ипподромом развевались разноцветные флаги. Разыгрывался главный приз сезона.
В ложе Лева тоном бывалого человека давал пояснения отцу, матери и несколько растерявшейся от суматохи и шума Клаве. Генерал был при параде, Саша настояла, пришлось надеть форму и все ордена. Когда Лева убежал на конюшню, в ложе появился работник ипподрома и спросил:
– Простите, товарищ генерал, вы отец Льва Ивановича?
– Что? – Генерал не понял вопроса. – Я генерал-лейтенант…
– Вижу, что генерал, – перебил мужчина и виновато улыбнулся. – Но вы папаша инспектора уголовного розыска Гурова?
– Папаша, а я мамаша, – сказала мама и рассмеялась.
Работник ипподрома исчез, явился через минуту со стульями, расставляя их, говорил:
– Будьте любезны, садитесь, пожалуйста. – Он разместил четыре стула, спросил: – Программа у вас есть? Хотите бинокль? У меня есть собственный, цейсовский.
– Спасибо, не надо, – ответила мама, глядя на кипевшего от негодования генерала.
Клава, которая, казалось, и не слышала ничего, села на стул, одернула юбку и солидно сказала:
– Это ты у себя генерал, Иван, а в жизни ты Левы Гурова отец. Садись уж, – и она отвернулась.
Лева держал Гладиатора. Рогозин и Николай запрягали. Нина сидела на погнутом колесе, мяла в руках пустой пакет из-под молока и задумчиво смотрела себе под ноги.
– Нашел время, когда явиться, – шипел на Леву Рогозин. – Большой приз, понимать должон. Двухлетка!
Нина села в «американку», приняла от Рогозина вожжи, скользнула по Льву безразличным взглядом.
Гладиатор напрягся, выдержал паузу и пошел, не рысью, шагом, он знал себе цену.
– Уйди сегодня с глаз моих долой! – уже в голос заявил Рогозин.
– Лев Иванович, – поддержал Рогозина Кунин, – Нина Петровна в большом призу едет, вы мешаете.
– Девчонка с разминки вернется, чтоб духу твоего не было. Уйди, говорю! – Рогозин наступал на Леву.
Он повернулся и пошел.
– То я в призу, то она в призу, – бормотал Лева обиженно.
– Какого-то Ринга здесь называют, Отеллу какую-то, – сообщила Клава, когда Лева вернулся в ложу. – Ну-ка, Лев Иванович, – она достала кошелек, стала вынимать аккуратно сложенные купюры, – поставь там на моего Григория.
– Клава!
– Что Клава? – она с вызовом взглянула на генерала. – Какая еще Отелла, когда мой Григорий едет?
Мама тоже раскрыла сумку, генерал же демонстративно отвернулся.
Лева купил билеты и вернулся в ложу, когда рысаки двинулись за стартовой машиной. Нина на Гладиаторе принимала восьмым колесом и в первый поворот вошла лишь четвертой.
– Ты когда жениться думаешь? – глядя на летящих лошадей и скрывая охвативший его азарт, спросил тихо генерал.
– Я сам решу, отец, – ответил Лева.
На противоположной прямой Гладиатор переместился на третье место. Ринг и Отелло шли голова в голову. При выходе из последнего поворота Гладиатор захватил их. Лошади голова в голову летели к финишу.
– Завтра, отец! Завтра! – бормотал Лева, и ему казалось, что это он сам борется на дорожке с соперниками.