ИРИНА ВЕЛИКАНОВА. ЖИЗНЬ, ОТДАННАЯ ЗВЕЗДЕ ПО ИМЕНИ ЛЮСЯ
Шрифт:
– Мама-то у тебя простушка, а вот папа – князь. Князь с голубыми глазами.
– С карими, – поправила я.
– Нет, с голубыми…
И в ту же минуту дальний закоулок памяти будто осветило молнией: «Насчет цвета глаз она неправа, а вот что касается «простушки» и «князя»… Мама-то у меня и впрямь из крестьян, а у папы, как в детстве рассказывала бабушка, в роду были дворяне. Как же она это поняла?»
Несмотря на комплимент любимому папе, распрощалась я с гостьей сдержанно, даже холодно, имея на то серьезную причину. В самом начале вечера, оглядывая наш нехитрый интерьер, Гурченко остановила взгляд на портрете моей любимой Алисы Фрейндлих.
– Она тебе нравится?
– Да. Очень.
Передавать последовавшие за этим слова – ехидные, хлесткие – не стану, скажу лишь, что от обиды за любимую актрису у меня на глазах выступили слезы. Люся их будто не заметила – повернувшись на каблучках, направилась к накрытому столу:
– Где позволите сесть?
Утром собираюсь на работу с мыслью, что не хочу с Гурченко встречаться. Услышав приближающиеся к гримерке шаги, прячусь за шкаф. Вот встревоженный голос Людмилы Марковны в который раз допытывается у девчонок:
– А где Ира?
Из своего укрытия вижу, как те пожимают плечами:
– Была здесь. Может, на склад или к начальству ушла.
С детской, неподобающей тридцатилетнему возрасту вредностью шепчу про себя: «Вот пусть теперь поволнуется, попереживает…»
Необъявленный бойкот заканчивается на следующий день во время съемок эпизода, где Людмила Марковна предстает в образе Ниниш. На Люсю надевают платье с кринолином, белый, посыпанный пудрой парик, налепляют мушки. Я в преображении Людмилы Марковны во фрейлину французского двора участия не принимаю. Сижу на стульчике в самом темном углу павильона – жду начала съемок.
Вот она, покачивая объемной юбкой, шествует мимо. Вдруг останавливается и обернувшись ко мне, говорит: «Ир, я тебя люблю, чтоб ты знала». Я теряюсь. В голове крутится: «Надо что-то ответить, но что?!» Гурченко делает несколько шагов вперед и пристально смотрит мне в глаза. Ждет. Из дурацкой ситуации вызволяет Купервейс. «Люся, давай быстрее! Тебя ищут!» – Костя хватает жену за руку и тащит за собой.
Несколько лет я буду искать повод, чтобы ответить на ее признание. Не найду – и отвечу без повода. По окончании очередного съемочного дня «Вокзала для двоих» Люся сядет в машину, чтобы ехать домой. Я загляну в приоткрытое окно и на одном дыхании выпалю: «Я тоже вас люблю, Людмила Марковна!» Через мгновение авто сорвется с места – и Люсиной реакции я не увижу.
В фильме «Вокзал для двоих» знаю каждый кадр. Который бы раз ни показывали картину по телевизору – обязательно смотрю. В ней так много «приветов» от Люси – лично мне. Нарядные крепдешиновые платья, в одном из которых она торгует на рынке, а в другом идет с героем Басилашвили в ресторан, – почти точные копии тех, что несколькими месяцами раньше я сшила для ее частного гардероба.
В эпизоде, где Люся бежит по заснеженной дороге, у нее на руках – мои варежки. А маленькие дамские часики, которые носит главная героиня, до сих пор хранятся в заветном ящичке моего комода. Людмила Марковна подарила их мне после окончания съемок. Несмотря на солидный возраст, часы идут, и иногда я их надеваю. Этот хронометр да фотографии, где Люся запечатлена в сшитых мною нарядах, – и есть все мое богатство.
Говоря: «Я тоже вас люблю!» – я была абсолютно искренна. Моя привязанность к этой необыкновенной женщине росла с каждым днем. Будучи младше на двенадцать лет, я испытывала к ней чувство сродни материнскому. Восхищалась, жалела, остро переживала ее неудачи, боролась как могла с черным настроением, в которое Люся постоянно проваливалась.
Это на сцене и съемочной площадке Гурченко была сгустком энергии, фейерверком эмоций, остроумия и веселья. Дома ее улыбки можно было ждать месяцами. Иногда за весь вечер она не произносила ни слова. Лежала на кровати, прикрыв глаза или уставясь в сценарий. Костя, Елена Александровна, Маша ходили на цыпочках и «переговаривались» жестами. Включить телевизор – боже упаси! Любые звуки отвлекали, рассеивали Люсино внимание, «отсасывали» энергию, которую она, как аккумулятор, накапливала для завтрашних съемок или концерта.
Она постоянно учила очередную роль, погружалась в нее полностью. Жила в ней. Иногда окружающие терялись: а кто, собственно, сейчас перед ними? Люся Гурченко или «любимая женщина механика Гаврилова»? Если Гурченко вдруг заводила разговор «от себя самой», то почти всегда о том, как гадок и несправедлив мир, как неблагодарны и мелочны люди. Перебирание нанесенных давным-давно и свежих обид могло вылиться в многочасовой монолог.
Порой хотелось закричать: «Людмила Марковна, окститесь! Вы красивая, молодая! Вас любят зрители, обожают родные – мама, дочка, Костя. А я? Неужели вы думаете, что я готова сорваться по первому вашему зову только потому, что получаю за шитье деньги?» Мне, идеалистке, очень хотелось доказать Люсе, что мир не так плох, как она о нем думает. Не получилось. Ни у меня, ни у Кости… Ни у кого.
В середине девяностых, когда мы окончательно расстанемся, я начну изучать гороскопы, и они многое объяснят мне о Гурченко. Рожденная под знаком Скорпиона, она была обречена существовать в панцире, в броне, с жалом наизготовку. Только подойди, только посмей что-то сказать или сделать поперек – тут же получишь порцию яда!
Впрочем, в первые годы нашего знакомства скорпионью натуру Людмиле Марковне удавалось сдерживать. Если та и выплескивалась наружу – то только в жалобах близким на чужих. Своих в ту пору Люся не жалила. Не делала их жизнь невыносимой.
Рассказ о периоде, когда все изменилось, еще впереди, а сейчас на дворе 1978 год. Начало марта. Гурченко предстоит лечь в больницу, где из сломанной на съемках фильма «Мама» ноги врачи вынут металлическую пластину. Она очень боится: «А вдруг я умру прямо на столе? Вдруг не проснусь после наркоза?» Ее страх передается мне. Я не сплю ночами и чтобы скоротать время, шью блузку. Для нее. В подарок. Из заветного отреза голубого батиста.
Восьмого марта звонит Костя: «Операция прошла успешно. Завтра можешь Люсю навестить». Какое «завтра»?! Хватаю сверток с блузкой и несусь на «Войковскую», в ЦИТО. Ворота и калитка закрыты: время приема посетителей закончилось полчаса назад. Несколько минут топчусь на месте, а потом решаю перелезть через забор. И лезу!
Внутрь больницы попадаю через служебный вход, крадусь по коридорам, прячась за углом, дожидаюсь, когда медсестра отлучится с поста. Вот наконец и дверь ее палаты.
– Здравствуйте, Людмила Марковна! Я пришла поздравить вас с праздником и подарок принесла…
– Как же ты пробралась?
– Через забор.
Гурченко прикладывает блузку к груди и растроганно восклицает:
– Вот дура-то!
Там же, в палате, я получаю ответный подарок – губную помаду в блестящем серебристом футляре, пахнущую какими-то экзотическими ягодами и цветами. Я хранила ее лет двадцать, так ни разу и не использовав по назначению. Доставала изредка из заветного ящичка, нюхала и убирала обратно.