Иррувим. Много жизней тому назад
Шрифт:
Распластавшись на холодной сырой глине, Лойд силился сохранить последки сознания. Голодные колики лихо скрутили все тело, так что боли от недавних ран ему более не досаждали. Правду говорят: пред плотской немощью уступает всякая, хоть и бездонная душевная мука.
Истомленный собственной волей к жизни, лишенный всяких человеческих смыслов и притязаний, герой наш, минуя предсмертную агонию, смиренно чах. Та скромная задорная искорка его ненасытной души, что еще пару часов назад ухватилась за величайшую милость спасения, грозилась вот-вот покинуть тело, теперь безразличное к свободе. В пустой от мыслей голове блуждали видения – красочные, как иллюзии душевнобольного. Вот мать тянет руку к его юношескому лицу, усыпанному веснушками, и смеется, смеется… А вот она же, полулежа в кресле-качалке, укрытая пестрой шалью, надтреснутым болезнью голоском щебечет песню о нерожденных детях. Песню, услышанную ею в далеком детстве от матери и запечатлевшуюся в памяти как упрек всему мирскому несовершенству. И Лойд, в унисон
Ждала-а младенца мать
Стели-ила колыбель
А за-а окном война-а
Сражала дух людей
Голубка ты моя
Дитя свое укро-ой
В утробе навсегда
От черствости земной
Пусть спит младенец твой
В убежище святом
И ты прими покой
Забывшись вечным сном
Горячие слезы заструились из уголков глаз по исхудавшим небритым щекам. Слезы – обезболивающее для человеческих душ. Они – кульминация слабосилия, и они же – живительная влага, выплескивающая тепло сердца на поверхность наших коченеющих тел. Здесь, во мраке неведения, обращаясь грезами к миру живых, Лойд обрел нечто большее, чем череда надежд и отчаяний. Он обрел свободу от томления духа, свободу от необходимости жить. Здесь, в гробнице окаменевших времен, он нашел покой и смирение. Та жизнь, которая, как ему казалось, была лишь пробой пера, так и не сложилась, пусть бы и в фельетон. Думал ли Лойд на рассвете своей жизни о том, какой конец ему уготован? Отнюдь: внутренний взор его обращен был к мраку настоящего. Прежде – к тоске по отцу, чуть погодя – к трауру по матери, засим – к хронической меланхолии по навсегда покинувшей его невесте, его Селин. Жизнь Лойда Шиперо, к великому облегчению его нынешнего, всегда была островом зыбучих песков, местом запланированных потерь. И если хоть на миг ему некогда удалось бы ступить на твердую почву того острова, то, возможно, он бы никогда не смог стать поистине свободным, как сейчас. «Нерожденному и не умирать», – пронеслось в голове.
Полуявь надломилась крепким толчком откуда-то сверху. Тело инстинктивно съежилось, и все мышцы словно обрели слух: «Вода!» Затаив дыхание от внезапного провидения, Лойд принялся рисовать в воображении события, от которых его отделяли хрупкие своды. То был не топот лошадиных копыт – то был прибой. Теперь же ритмичный звук нашел своего владельца, и у старика уже не оставалось сомнений, что тоннель пролегал под скалистым берегом, о который с размахом разбивались морские буруны. «Если так, – пораскинул он, – то искать естественный выход наружу должно куда выше. В противном случае здешние места попросту были бы затоплены». Между тем удары набирали силу, и подземелье уже становилось опасным укрытием. Лойд не осмелился искушать судьбу и доверяться наверняка не раз терпевшему стихийные покушения тоннелю. Подобрав верхнюю одежду и подпоясавшись покрепче – тело неумолимо теряло объемы, – он погарцевал вверх по подземным коридорам, на этот раз рассчитывая набрести на пробоину в скале над уровнем моря.
Вскоре ему улыбнулась удача: не пройдя и часа пути, Лойд учуял слабое дыхание соленого бриза, а еще спустя дюжину уверенных шагов по крутому подъему веки его обжег позабытый кроваво-красный солнечный свет.
Сам не свой от наполнившего грудь ликования, старик упал на колени пред аркой, открывавшей взору бескрайние просторы медового цвета. Жадно глотая воздух, смеясь как безумец и потирая слезоточащие глаза, Лойд пополз к краю обрыва, доверху покрытого густым мхом. Не раздумывая, он сорвал клок зеленой растительности и с аппетитом испил ее холодной влаги. Сырая вода, служившая ему питанием долгие дни, проведенные в заточении, открыла всю правду о том многом из мира природных вкусов, каким разумные земляне в обычных условиях пренебрегают. Всего-то растение – подножный корм для северных животных, а соку в нем, питательности хватило бы на целый полк голодных солдат!
«Быть человеком имеет смысл в нужде», – вот о чем думал Лойд, выбравшись наружу. С блаженным исступлением взирал он на водные дали и размышлял. О том, как повезло ему угодить в эдакое положение; о том, какую жизнь, а лучше – две, он прожил бы теперь, зная, каково это – быть живым, пусть нищим духом, однако способным это сознавать благодаря теплу сердца.
ГЛАВА V
РОД НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ. БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Справившись с чувством голода и порядком сладив с новой явью, Лойд стянул с себя затхлые одежды и развесил их сушиться подальше от тенистой арки. Нагой, планируя обследовать близлежащую местность на предмет спуска к воде, он шагнул на хрупкий уступ, висящий за пределами скалистой террасы прямо над морской толщей. От последней его отделяли каких-то несколько ярдов в высоту. Тоннель, в котором его застигло прозрение, находился, по-видимому, сбоку от подножия, потому как с этой стороны на море царил штиль. Окинув взглядом открывшуюся панораму, герой наш ничуть не подивился, застав с торца горы тот же бескрайний простор, что и с ее фасада. Там же, чуть правее от уступа, с которого Лойду крайне не хотелось свалиться в воду, во всю длину горы, пика которой он, как ни старался,
Шмыгнув обратно на устойчивые полы террасы, Лойд направился к противоположному склону. Заглянуть за него не представлялось возможным: боковая стена, где заканчивалась арка, наглухо закрывала панораму. Оставалось надеяться, что внизу, под карнизом скалистого выступа, на худой конец, есть кромка, по которой можно было бы пешим ходом обогнуть гору. Как это проверить, предварительно не спускаясь к воде, Лойд еще не изобрел. Вполне возможно, что каменная громада с этой стороны уходила глубоко под воду, и тогда путь на сушу ему был заказан.
Совсем рядом, над повисшей в воздухе головой странника раздались птичьи крики. Стая белоснежных чаек спланировала на зеркальную морскую гладь. Лойд был уверен, что далеко от отправной своей точки он уйти не мог, а значит, до цивилизации было рукой подать, но общество птиц доставило ему особенное удовольствие. Существа, столь свободные в своем передвижении, показались ему неким символом, олицетворяющим простой порядок вещей, где сама свобода – не привилегия, которой можно лишить при желании, а всего-то вопрос взмаха крыльев. Прислонившись к холодной стене, он подставил солнечному теплу липкое от влаги лицо и в наслаждении зажмурился. День стоял погожий. Сложно было вообразить, что не так давно здесь бушевали яростные ветры и часть тех самых чаек, сегодня так безмятежно покачивающихся на невидимых волнах, были заживо погребены под грядами морских валов.
Солнце клонилось к закату, а идеи по спасению так и не шли в голову старика. Назад, к душным коридорам подземелья он не вернется – это он решил твердо. Рисковать и прыгать в воду в надежде добраться до мелководья Лойд опасался: слишком велика угроза разбиться о прибрежные скалы. Искушать судьбу и спускаться к воде по кулуару или же карабкаться наверх к гребню горы в поисках лучшего обзора местности?
Порядком согревшись, он сверил по пальцам оставшееся до заката время и стал поторапливаться – в запасе было без четверти час. На полу, в тени он заметил выпавшую из одежд книжицу, изрядно потерявшую форму, а в ней – и лупу, стекло которой не выдержало испытания пещерой. Спохватившись, Лойд вытряхнул из внутренностей единственного предмета своего багажа стеклянный песок и принялся оценивать масштаб потерь. Наскоро полистав страницы, он с изумлением отметил превосходную сохранность письма. Невзирая на потерю книгой антикварного глянца, сырость не попортила записи и даже напротив – волглая велень стала совсем прозрачной, подчеркнув сами символы таким образом, чтобы мастер мог прочесть их без увеличительных приборов вовсе. Теперь, в шаге от полного краха и в двух шагах от спасения, символика уже не казалась ему архаичным способом изъяснения. Скорее, в ней была заключена многовековая мудрость, позволяющая расшифровать себя всякому, кто не владел древними языками, но обладал меж тем человеческой логикой. Дабы быть услышанным, автор, оставивший такое послание, должен был придумать способ передать его точным и наряду с этим универсальным образом, чтобы адресат, кто бы он ни был и в каком бы времени ни жил, прочел его, не искажая сути. И символы в таком случае, а Лойд знал это лучше многих, служили тем самым внеязыковым способом связи с далекими потомками, что позволял последним дознаться до смысла, не прибегая к сложным переводам.
Глаз значил «видеть», «смотреть». Нога – «ступать», а коль две ноги – «идти». Ухо – вероятно, призыв прислушаться. Уста – молвить. Миниатюра горы, должно быть, намекала на географию мест, где предполагалось осуществить все вышеупомянутое. Что могли значить многочисленные изображения частей тела животных, Лойду только предстояло выяснить, и он пообещал себе во что бы то ни было вернуться к этому занятию, как только выберется из западни.
Наспех прикрыв наготу едва просохшими лохмотьями и втиснув воспаленные дорогой ступни в жалкие остатки того, что когда-то было лаковыми туфлями, Лойд вновь препоясался камербандом, не забыв упрятать в него книжицу. Выбор пути пал на лаз по горе наверх, к пику: прогноз опять мокнуть не пришелся Лойду по душе. Он взглянул на красный горизонт, прикинув, сколько времени в его распоряжении на преодоление первого подъема, набрал немного мха в рот и двинулся к правому краю карниза.
Гора не была слишком отлогой. Кое-где виднелись ровные уступы и вертикальные борозды шириной в полноги, которые могли служить опорой при движении. Следовало за что-то уцепиться, чтобы сойти с карниза и твердо встать на гористую поверхность. Левой рукой держась за выступ в стене, правой Лойд нащупал зазубрину по другую сторону и, сподобившись, уперся правой ногой в низенький парапет. Теперь надлежало слегка раскачаться и перемахнуть через край нависшего над морем «балкона». Лойд приготовился, мускулы тела напряглись, в мыслях промелькнуло последнее неудачное падение в пещере, и, шаркнув пяткой, он взмыл ввысь. На этот раз прыжок удался, хоть и не без ущерба: каменная плита, к которой он жался всем туловищем, одарила грудь глубоким порезом при рывке, и теперь вся рубаха пропиталась густой липкой жидкостью. Все еще держась за стену, но уже с противоположной ее стороны, Лойд осмотрел рану: только теперь он увидел, до какой степени красное излучение искажает краски: кровь была неестественно черной, как у вепрей из древних мифов.