Исаакские саги

Крелин Юлий Зусманович

Бога нет, бабушка. Ты книги почитай. Нам учительница все рассказала… «Учительница! У сына спросишь потом».

Господи, помоги! Это ж не может длиться столько времени. Час, день, дни. Год уже целый — и никого. Никого! Один. Ну, пусть операция. Пусть! Один конец. Один. Темно. Муторно телу… не душе. Душа. А что душа?.. Что там? Хоть бы кто сказал. Что там! Где?! Виноват! Виноват. А кто простит? Никого. А передо мной кто виноват? Никого… Я всех простил… прощаю… Давно… Её простил…Помоги!.. Хоть бы Гаврик пришел.

Опухоль прорастает связку. И железу. Убрать можно. Часа на три-четыре работы. Нет… больше… много больше. Успею? Мне когда надо? Могу и успеть. Ну, опоздаю, в конце концов. И здесь узлы. Пожалуй, неоперабельно. Опаздывать-то

не очень ладно. Не гуляю ж… В таких случаях и опоздать не грех. Ну, уберу все полностью, все отрежу. Сомнительно, чтоб надолго хватило его. Да и сейчас выдержит ли? Все равно метастазы пойдут. А если не пойдут? Маловероятно. А если все ж убрать? Умрет. Часа три-четыре-пять возиться. А то и больше. Коту под хвост… его силы, жизнь… свои силы тоже. Не выдержит он, не выдержит. И опоздаю. И что! Истрачу силы, время, рискую им и своей душой… Душой и так и так… А вдруг он еще лет пяток так… а то и с десяток поживет… Вряд ли… При этой форме не бывает. Что ж плюнуть? Надо попробовать все ж. Надо. Ну и опоздаю. Тоже нехорошо. Люди занятые ждут. Им-то еще жить и жить, работать и работать. Сколько еще пользы принесут. И отсюда надо метастазы выкорчевывать. И отсюда. Попотеешь. А у него дети. Дети?.. Разве?.. И они ждут… Те ждут. У меня-то сил хватит. А после операции ему каково будет! Тяжело… Больно… Не перенесет операции. Жизни такой не перенесет.

Больше не могу. Не могу! Столько не терпят. Нельзя столько. Я же прошу… Морфий! Или наркоз. Наркоз! Дайте наркоз. Где анестезиологи? Всегда их ждешь! Сколько ж терпеть! При раке… После операции… после операции легче. Короче… Быстрее… Не так долго. Уже все болит. При раке не все болит. Хоть бы сознание потерял — не чувствовал бы. Умереть не страшно — страшно мучиться. Лучше смерть. Она мгновенна. Это святые только… Не всем дано. При раке еще придут утешать, успеют. Успевают. А меня?.. Где утеши… Еще не смерть. Еще не смерть? Больно ж очень. Не терплю уже… Уже… Немыслимо больше… дольше… Всему больно… Когда кому плохо я… Даже, если на работе кому… Помогал всякому. Год боли невыносимой и никого!.. Она же помогала…Ни-ко-го! Плечи в стороны разносит, руки крутит… сверлит зубы. Не должно одновременно всё сразу болеть. Это неправильно, не по правилам… Да и невозможно! Всегда есть главная боль, что глушит остальные. Почему ж болит все сразу? и ничего не видно… Не видно?.. А это… Один…

Шеф сидит в кресле передо мной. Я стою у стола, опершись рукой о край его. Как на картине Ге — царевич Алексей перед Петром. А меня не ругают — уговаривают. А его? Мне объясняют. «Ты согласен, что он бездельник? Мы ж его никогда не уволим просто так, никогда не избавимся от него». Почему же? Есть начальник — он хозяин, он может и уволить. Имеет право. Или не имеет? «Надо, чтоб все было прилично, как у порядочных людей. Сначала он должен представить свой доклад. Я его отдам тебе для рецензии. Ты сделаешь из него фарш. Другой из фарша твоего котлету слепит. А уж я поджарю до уголька. Вот тогда и уволим как несоответствующего… и так далее. Зачем он нам, такой несоответствующий?» А я посмеялся этому тонкому образу — фаршу. И я, не видав еще доклада, согласился на сию кулинарию. Он же, действительно, не нужен был ни начальнику, ни всей клиники. Его звали Славой и начальник продолжал развлекаться, придумывая всякие образы да литературные реминисценции в связи с таким удобным для этого именем. Завершил он свои художественные изыски цитатным аккордом: «…и зачем мне слава — под самым ухом барабанный гром. Ха-ха! — Ха-йам, такая слава нам ни к хаям». И пошел. И я смеюсь…

Сын Славы потом работал в одной больнице и как-то приехал к нам в качестве проверяющего чиновника. Он тогда спас меня от большой неприятности. Нет хуже мести, чем воздаяние добром за зло… Сыновья воздадут…

Он мне должен помочь. Мне нельзя не помочь. Ему нельзя мне помогать. Это бесчеловечно, непереносимо…

Не-вы-но-симо! Все!

Все болит! Сколько ж дней еще будет это продолжаться! Вот оно! Освободи!.. Не помогай, не помогай!..

Хорошо, хоть сейчас в коридорах больные не лежат. Сейчас? Сегодня. Впереди пустой длинный коридор отделения и ни одной кровати. И все двери палат закрыты. Что это, обход? Проход по отделению. Осторожно, осторожненько дверь приоткрыл и быстренько и тихонько прихлопнул. Как же помочь этой девочке? Три дня наблюдал ее после аварии — все крутил, щупал анализы делал… А надо бы разрезать да посмотреть… Несчастье… А там кишка разорванная оказалась. Поздно. Уже не спасешь. Опять взглянул с опаскою в палату. Жива? Или уже умерла? Наблюдал… Сатана здесь правит бал. Больно ей. Невыносимо. Больно еще? Боком выходят такие наблюдения. Сколько их наберется за жизнь? Как же зовут? Маслова… Девочка… Чья-то дочь…

А в этой палате. Кровотечение из язвы. Вроде бы, прекратилось — можно ждать. Вот и дождался — как хлынуло… Тоже лучше закрыть дверь. Уже никто не поможет. Чернов Коля. Всех разве упомнишь. Да вот они все. Длинный коридор. С кого же начинать? Кому помогать? Длинный коридор. В конце коридора окно зарешеченное. Почему решетка? И свет оттуда белый. Белый свет.

Черная дыра — оттуда никакой информации по всем их научным законам.

И в эту палату не пойду. Тим его зовут, Тимур. Когда увидел камень и пролежень, надо, наверное, поставить бы дренаж да уносить ноги быстрей. Нет. Жажда подвига ведь не автора губит. Страдает ведь тот, кто решения не принимает. За него решать, а ему умирать. Ох, как ему сейчас больно. А что я сейчас могу сделать? Уже ничего. Больно ему… Нам. Мне! Невыносимо. Не вынесу. А коридор… Когда еще доползу до конца, до света белого… И никто не поможет… Один. А где Гаврик! Лена, Карина…

— …Наконец-то! Кто-то! Кто ты? Больно! Помоги!.. Устал… Очень устал.

— Устал? Помереть, небось, хочешь?

— Лучше… Легче, чем столько времени… Будет уже.

Сколько можно!? Помоги же…

— Сколько? Еще не скоро. Одно уйдет — другое останется. Впереди другие страдания.

— Да что же вы!? Почему не уберете боль!?

— Боль? Она вечная. Ее не снимешь… Хочешь жить?

— Нет, нет! Больно!

— Жизнь вечна. Вечный бег. Вечные страдания. Осуждены на вечную жизнь.

— Кто? И Гаврик?

— Все — мы.

— Не понял. Кто ты?

— Я кто? Агасфер. Все мы.

— Не хочу! Не надо!..

— Так повелось. Так пало на нас.

Тело… То, что было когда-то Борисом Исааковичем, увезли. Ошеломленные соучастники жизни юбиляра медленно и постепенно покидали конференц-зал. Кто стоял в дверях. Кто на лестнице задержался. В зале еще сидели… Внизу в раздевалке…

— Святой человек. Позавидовать можно.

— Да! Потрясающе! В одно мгновенье, посреди славословий…

— Не каждому такое уготовано — ни тебе мучений, ни горьких раздумий… Да — мгновенье — и полное ничего.

— Он заслужил такую великую смерть. Слова худого про него никто не скажет. Что там юбилей! Да и на производственном совещании про него слова худого не вспомнили бы. Даже юдофобы.

— Это да. Не вспомнили бы… Никто б и не подумал, в голову худое б не пришло. Умер, как святой. Жизнелюб был. Ах, какой жизнелюб!

— Вся жизнь рядом прошла — ничто в упрек не поставлю, ничего дурного не припомню. Всех любил.

— Честен был, как никто. В наши-то гнусные времена!.. Женщин любил и по человечески, а не как-нибудь.

— И в, так сказать, общественной, и в лечении людей. Лечил, так сказать, как машина, как человек, так сказать, с большой буквы. Врач от Бога. Уж если как сказал, — так оно и есть. Потому и заслужил такую смерть.

— Господи! Как же жить надо, чтоб ни единого стона, ни единого звука жалобы — ни боли, ни страха. Ни одной лишней пакостной мысли… Раз! — и все. Впрочем, знать нам не дано… Что там в душе у жизнелюба, что мелькало в голове? Не дано нам…