Исчезновение Одиль

Сименон Жорж

Мне случалось увлечься какой-нибудь одноклассницей. Я приглашала ее домой, а спустя несколько недель уже была не в силах ее выносить.

Когда я приходила к подруге, например, на день рождения, то чувствовала себя неуютно в квартире, которая так сильно отличалась от нашей и где мать пыталась нас развлекать.

«Одиль, о чем ты думаешь?»

«Ни о чем, мадам».

Я была вежлива. Меня научили быть вежливой. Здравствуйте, мсье.

Здравствуйте, мадам. Спасибо, мсье.

Сколько же раз за свою жизнь сказала я «спасибо»!

Мне бы нужно решиться закончить это письмо. Ты ведь догадался, что я уехала в Париж? Это наилучшее место, чтобы исчезнуть.

Я не хочу, чтобы ты меня жалел. С тех пор как я приняла это решение, я уже не чувствую себя несчастной. Придется пройти через неприятный момент, но он очень короткий, короче, чем на приеме у дантиста.

А потом я почувствую себя освободившейся. Освободившейся от себя самой, той, что изводила себя, может, и безо всякой на то причины.

Я тебя еще не утомила? У меня складывается впечатление, что я пишу тебе так, будто я пуп земли. Ты не принимаешь меня или тебе не случалось принимать меня за гордячку? Я дура, что задаю такой вопрос, поскольку мне никогда не узнать ответа.

Что ж, старина Боб, не будем больше об этом думать, когда решение мною уже принято. И не жалей меня. Мне тяжело уходить из жизни, но мне было бы куда тяжелее, останься я жить.

Когда ты увидишься с дядей Артуром, скажи ему, что я не держу на него зла. Тут нет его вины. Я размышляла над этим и в конечном счете поняла, что сама его спровоцировала. Правда, мне было всего пятнадцать лет. Впрочем, он не пошел до конца. Я тогда этого не знала. Я поняла это гораздо позднее.

С мужчинами мне не везло. Именно с мужчинами, потому что я никогда не водилась со своими одногодками. Может, я была и не права? Они меня не интересовали.

Какое это теперь имеет значение!

Видишь ли, мое великое открытие заключается в том, что я ни разу ничего ни для кого не сделала. Я винила в этом другую сторону. Потом мало-помалу я начала задавать себе вопросы.

Даже когда мне случалось проявлять щедрость, это было так, как будто я смотрелась в зеркало, чтобы видеть, как я делаю красивый жест.

Почему же мне не удается закончить письмо? Мне кажется, что не хватает чего-то главного, я не сказала тебе того, что действительно имеет значение.

Когда я начала, мне казалось, что это будет просто, что от меня требуется лишь одно: дать волю своему перу, не утруждая себя при этом особыми раздумьями.

Поймешь ли ты? Мне бы хотелось, чтобы понял. Хотя я этого и не узнаю.

Уничтожь письмо. Не показывай его ни папе, ни маме. В конце концов, оба они сделали то, что могли.

В последующие часы, Боб, я буду много думать о тебе, о твоем спокойствии, о твоей доброй и светлой улыбке. Ты — уравновешенный парень, который знает, чего он хочет, и добьется этого.

Ты женишься. У тебя будут дети. Вот только хочу надеяться, что ты не останешься в «Двух липах». Мне думается, что сменявшие там друг друга жизни оставили после себя давящую атмосферу.

Ну да ладно! Я снова отвлекаюсь. Пора кончать. Крепко-крепко целую тебя в обе твои чуть колючие щеки, старина Боб. Очень скоро ты снова будешь улыбаться, и даже больше того, ты будешь закатываться своим звонким смехом.

Твоя глупая сестра Одиль».

Он долгое время сидел с листками в руках, не двигаясь. Услышав шаги на лестнице, он сунул их в карман.

— Боб, обед подан.

Она не говорила «мсье», так же как, обращаясь к его сестре, не говорила «мадемуазель». По сути дела, это она их вырастила, и у них тоже с совсем раннего возраста вошло в привычку обращаться к Матильде на «ты».

— Отец спустился?

— Сейчас же половина первого.

— А мать?

— За столом.

Он подошел к ним и, склонившись своим длинным и тощим телом, поцеловал их обоих в лоб. У него было одно из тех как бы развинченных туловищ, которые производят впечатление акробатической гибкости.

— А что, твоя сестра не спускается?

— Ее нет в комнате.

— Она сказала, куда пошла?

Его мать, с очень темными волосами, была в домашнем халате из голубого шелка. Она докуривала сигарету, прежде чем приняться за закуски. Она курила с раннего утра до позднего вечера, и к концу дня у нее из-за этого дрожали пальцы.

У отца волосы были седыми, почти белыми, что подчеркивало молодость его лица.

— Она мне ничего не сказала, но оставила записку.

У Марты Пуэнте были почти черные глаза, острый взгляд.

— Ты не хочешь показать ее нам?

— Кажется, я ее разорвал. Там просто сообщалось, что она уезжает в Париж и предпочитает не оставлять своего адреса.

— Ты слышал, Альбер?

— Когда она уехала?

— Насколько я понимаю, вчера вечером, экспрессом в восемнадцать тридцать.

— Думаешь, она была одна?

— По-моему, да.

— Не скрывается ли за этой историей какой-нибудь мужчина?

— Мне так не кажется.

Отец, не говоря ни слова, сидел, уставившись в свою тарелку.

— Такое все же невозможно себе вообразить! — воскликнула Марта Пуэнте пронзительным голосом. — Чтобы девушка, которой только-только исполнилось восемнадцать, взяла и вот так просто уехала, ничего не сказав своей семье! А деньги у нее есть?

— Думаю, она откладывала то, что получила на Рождество и на день рождения.

— Она не называет дату своего возвращения?

— Нет.

— У меня — это в голове не укладывается. Если бы я рассказала своим приятельницам, они бы подумали, что мы за семья такая.