Исход
Шрифт:
— Или у тех, кто будет стоять с пистолетом у затылка хлебороба.
Реальность выдернула их из мира страшилок автомобильным сигналом — оба дернулись от неожиданности.
У ворот стояла старенькая «Шевроле-Нива», низко севшая из-за прикрепленных сверху обмотанных веревкой узлов и сумок. У открытой двери машины стоял пожилой мужчина в клетчатой рубахе навыпуск, спортивных брюках, висевших на коленях мешком, и выгоревшей бейсболке. Заметив Мишу и Карловича, мужчина снял кепку, вжал голову в плечи, поклонившись, и отер тыльной стороной
— Здравствуйте. «Заря»? — Миша не ответил, сразу насторожившись к старику, а Карлович кивнул. — Карабышев, Валентин Егорович, а это жена моя, Люба…
Женщина в машине не спала. Она откинула голову назад и приоткрыла рот. Ее грудная клетка тяжело вздымалась и опадала, лицо блестело от пота, и, хотя глаза были открыты, она вряд ли понимала, что происходит.
— Мы из Москвы. Нам адрес дети дали… Они на Алтае, там сейчас с китайцами заваруха…
— Я не разрешу вам остаться.
Старик замер. Посмотрел на жену, на Мишу, на Карловича, и, найдя ровесника, остался на нем, потерянно улыбаясь:
— Вы писали, принимаете людей.
— Мы не возьмем вас. Простите.
Старик никак не мог принять окончательности отказа. Он начинал выпрашивать, и его слабость ожесточала Мишу.
— Пожалуйста… Жене плохо. У ней сердце больное.
— В Яшине есть врач. Сорок километров отсюда.
— У нас бензина мало. Ей отдохнуть бы. Мы можем хоть пару часов…
— Я не пущу вас, потому что тогда вы останетесь.
— Да вы люди или нет?
Старик посмотрел на Карловича. Тот отвел глаза. Старик нахмурился, но без злобы, а озабоченный новой задачей — куда теперь ехать, что делать, сел в машину и вымолвил, спокойно и буднично:
— Будьте вы прокляты!
Миша, сложив руки на груди, смотрел вслед машине.
— Может и правда, человечество не заслуживает жизни, — сказал Карлович.
— Иди, помоги ему, добренький! Возьмем стариков, придется кормить и лечить их! Обделяя тех, кто полезен лагерю! Куда идешь, туда или в лагерь?
Он выставил палец вслед уехавшей машине. Карлович, опустив глаза, пошел к воротам.
— Очень легко быть абстрактно добрым! — крикнул ему вслед Миша. — Прошло это время!
К вечеру вернулись Игнат с Ольгой, озабоченные новой проблемой.
— Они там траву растят, — рассказывал Игнат. — Сорта — под крышей, а грядки дичкой засадили. Всерьез размахнулись.
Раздался гром, вечернюю темноту прорезали яркие белые молнии, и крупные тяжелые капли застучали по крыше веранды, как миллион маленьких барабанщиков.
— Вот они почему нервничали, — подытожил Миша. Проблема примирила их с Игнатом. — Мы им кость поперек горла.
— Что делать будем?
— А что мы можем делать?! — Миша занервничал. — Сидеть и ждать, что еще?
Он встал, подошел к краю веранды и стал смотреть на ручейки из сливавшихся с крыши по водостоку капель. Хотел просто подумать, но слова сами сорвались с языка.
— Когда уже Сергей вернется…
А утром к ним снова был гость. У ворот остановился массивный «Мицубиси-Щилд». От ливня дорогу размыло, и большие колеса «Щилда» покрылись густой коричневой грязью.
Со стороны пассажира в мокрое земляное месиво спрыгнул румяный толстячок в пиджаке и заправленных в розовые резиновые сапоги брюках. Когда подошел ближе, стало ясно, что краснота на лице имеет причиной не румянец, а давление.
Толстячок представился Дмитрием Ивановичем Глушенковым, из яшинской администрации. Когда он спросил старшего, Миша ответил не без колебаний. Глушенков попросил посмотреть документы на «Зарю» и внимательно их изучил, шевеля губами, поднимая гербовую бумагу к солнцу, удостовериться в водяных знаках.
— Копии нет? Не против, юриста своего пришлю?..
Глушенков попросил чаю. Пил, потея, протирая шею мятым платком, но застегнутый на все три пуговицы пиджак не расстегнул и галстук не ослабил. Солнце блестело, отражаясь в его розовых сапогах.
— У жены взял. Мои с дыркой. — Он посмотрел на Мишу с сочувствием. — Жалко вас. Честно слово, жалко. Такой путь, в Москве все бросили… Есть куда вернуться?
— А почему мы должны возвращаться?
— Я поговорю, чтобы вам еще недельку дали. Все ж люди, все понимают, собраться надо, тудым-сюдым…
— Мы никуда не поедем. И я так и не понял, кто вы в администрации и какое отношение имеете к нам?
Глушенков сочувственно поцокал языком, щурясь в неопределенную даль.
— Я к вам по-людски, а вы ругаться… Слышали, что в стране происходит? В этом бардаке человека хлопнуть — три секунды. Понимаете, Миша, закон уже не работает. — Тут он щелкнул пальцами и посмотрел на Винера с фальшивой радостью. — …Придумал! Здесь, в двадцати километрах, наш же район, чудесная деревенька есть, Хлебородово. Заброшенная правда, но вам же не привыкать. По божеской цене уступлю.
Миша молчал. Глушенков махнул рукой.
— Так берите! Разбогатеете — вернете. Я вас понимаю, по-человечески. У самого дети. Эти с вами разговаривать не будут, — произнес он доверительным шепотом, наклонившись к Мише.
— Мы не уедем.
— Как знаете, — сказал Глушенков серьезнее и протянул Мише пухлую ладонь. — Как мужчина понимаю. Но как человек… сгнобят же.
Игнат проводил его до ворот. Иногда Глушенков хватал его за локоть, и на цыпочках, как женщина, перешагивал лужи.
Вечером в лагере отключили свет.
Утром Миша решил ехать в Кашин. За руль «Фалькона» сел Игнат. Они не отъехали от «Зари» и километра, как дорогу им перегородил ствол упавшей лиственницы. Дерево было не таким старым, чтобы его не поднять, но и не таким молодым, чтобы через него переехать.
— Надо сдвинуть, — сказал Игнат, заглушил двигатель и вышел из машины.
Не успел он пройти и трех шагов, как Миша крикнул вслед:
— Нет! Игнат, в машину, бегом!..
— Зачем?