Исход
Шрифт:
— Игнат! — требовательно окликнул Миша.
— Воздержусь. Был бы за, но Сергея давно не было, пусть обживется.
— Хорошо, кто еще за? — подняли руку Сергей и Антон. — Прекрасно. Трое против двоих.
— Четверых, — поправил Антон, — у нас голоса Сашки и Гостюхина.
— А у Сергея нет голоса! Мы в совет его не приняли, значит, три против трех, не проходит!
— Миша, можно тебя на пару слов? — Сергей встал.
— Говори при всех. У меня нет секретов.
— Хорошо. Будешь мешать, убью. Времени нет на твои игры. Выживать надо.
— Меняю мнение, — сказал Игнат, — я за
— Двух, — Драпеко дернул вверх руку, пока Игнат не опустил свою.
— Спасибо, не было нужды, — сказал Сергей, — идем дальше. Значит по беженцам — открываем ворота и берем всех.
— Что?! — удивление было единодушным.
— Мы открываем ворота и берем всех беженцев. Тех, кто пришел, и тех, кто придет.
— Можно переголосовать? — спросил Игнат, и все засмеялись, кроме Миши.
— Сергей, ты, наверное, хочешь объяснить… — начал Антон, которого слова Сергея тоже насторожили.
— Я не псих. Мои действия разумны в этих обстоятельствах, а ваш эгоизм сработал бы против лагеря. Головин сам ущучить не сможет — найдет союзника. Не получится у него — армия через нас пройдет. Найдется сила, которая переломит. Да хоть сами беженцы. Скопятся у забора и ломанутся, оголодав. Сотню убьете, а вторая вам глотки перегрызет. От мира не спрячешься за забором, все равно постучит. А мир сейчас злой. Сколько народу погибло — представляете, какое зло по нам хлещет?
— И что делать? Всех к себе тянуть? А кормить чем?
— Справимся. Это не каприз, а единственный способ выжить. Надо расширяться и народ собирать.
— А стариков?
— И стариков, и инвалидов, и детей особенно. Чем больше мы сейчас соберем, тем крепче станем.
Сергей говорил убедительно. Они понимали, что нельзя делать, как он предлагает, но чувствовали за ним силу.
— Вы не поняли, какой Зверь нам противостоит? — спросил Сергей. — От него не спрячешься. С ним драться придется. И надо людей сплотить. Сразу скажу: я знаю как спастись. И я спасу лагерь, чего бы мне это ни стоило. Через кого бы ни пришлось перешагнуть. Хотите — помогайте. Нет — распущу совет. Кто против — сейчас уходите.
— Один вопрос. — Карлович говорил тихо и немного робко, как говорят с больными: — Откуда ты знаешь, как надо?
— Мне Бог сказал, — ответил Сергей.
Все замолчали, огорошенные. Сергей продолжил:
— По-старому не выжить. Спрятались и ворота закрыли — значит заранее проиграли и ждем, кто нас сломает. Нельзя трястись за свою шкуру. Своя шкура — не сплотит. За свою шкуру обороняясь, дерутся. А надо наступать. Надо через силу выживать. Страх за жизнь — слабый стимул, он человека драться не учит. По вам видно. Сдохнете, если закроетесь. Это проигрыш!
— Что предлагаешь? — спросил Антон. — Кроме громких фраз?
— Нам сейчас страшная крепость понадобится. Я соберу всех, кого могу. До единого. Люди сейчас потеряны и не знают, во что верить. Я буду вязать людей вокруг лагеря через добро. Через веру. Через кровь. Через Христа. Через землю. Через род. Если сплотимся — станем силой, и нас не тронут. Иначе — смерть. А потом сами вперед пойдем. Мы должны победить Пашу Головина и сотню таких головиных прежде, чем они на нас нападут. Мы станем силой, на которую они напасть побоятся. И если старик за внука во врага зубами вцепится — я возьму и старика и внука.
Неожиданно вступил Карлович.
— Я… поддерживаю Сергея. Да, Миша, да!.. Ты все время говорил, мы должны стать новыми людьми, без жалости, без чувств, без морали, потому что победит сильнейший, жестокий, и так далее. Ты принимал в лагерь тех, кто может сражаться, работать и рожать, но это путь к слабости! Нас здесь сто пятьдесят, и нас не раздавили, пока не заметили. Ты собирался вывести новую расу, а вместо этого вывел самых молодых к стенке, под расстрел…
— Прекрати!
— Не затыкай мне рот! Речь и о моей жизни! Ницше бы тобой гордился! А я думаю, что сочувствие и жалость, которые ты сейчас отвергаешь, не они погубили человечество, а злоба, ненависть и алчность! И если сейчас мы хотим создать новое общество, почему мы первым делом тащим в него грехи и предрассудки? Почему делим мир на черных и белых? На чурок и православных? На здоровых и больных? Мы сами закладываем под себя бомбу! Я не могу прогонять людей. Я плачу каждый раз. Почему я должен это делать?
— Потому что жрать хочешь, — коротко ответил Винер, а Карлович махнул на него рукой.
Как старые супруги, подумал Антон. Занудный муж и забитая жена, решившая высказать, что наболело.
— Ну да, — подключился Игнат, — я Мише все время говорю, а что если у твоих идеальных людей ребенок-урод родится — его куда? Убивать, как немцы?
— Нацисты, ладно? — зло сказал Игорь Вольф, молоденький паренек, охранявший совет с ружьем на плече. Ему было шестнадцать, и у него была тонкая длинная шея. Все засмеялись.
— Откройте беженцам, — сказал Сергей, — хватит болтать.
Паша Головин уважал Крайнева и не мог поверить, что тот, вернувшись, стал идиотом: открыл ворота беженцам и оставил открытыми для всех, кто придет.
Принесший весть Голупа, шестерка и ординарец, двухметровый кабан, стоял в двери, красный от смущения, стараясь не смотреть на голую Марию.
— Иди, чего встал! — облегчил Паша его страдания, затем хлопнул Машу по заду, громко и смачно, клюнул поцелуем в щеку и стал одеваться.
— К отцу? — спросила девушка.
Его разозлил вопрос.
— Не твоего ума дело.
Пашу раздражало отношение к нему как к сынку, и он дергался от любого упоминания об отце, все ему слышался намек на его несостоятельность.
Он ушел, а Маша пошла в ванную. Здесь стояли два ведра с водой, и еще вода была в ванне, заткнутой пробкой. Наносили несколько дней назад. Надо сказать Голупе, чтобы натаскали новой, подумала Маша. Она намочила полотенце и стала обтирать себя.
Что будут приставать, она знала и спокойно ждала, пока прорвется потное и похотливое мужское кодло, чтобы доказать всем на примере одного. Им стал Голупа, без хозяина хамовитый и наглый. Сидели во «Вьюге», ужасном кафе с пластиковыми цветами, обитыми вагонкой стенами и календарем с голой бабой на мотоцикле. Ждали Пашу, должен был приехать с инструкциями от отца, буднично напивались. Она сидела отдельно. Голупа подсел, датый, и стал шутить. Лицо было красным, он поминутно оглядывался на свой столик, откуда его подбадривали.