Искатель, 1961 №6
Шрифт:
На лугу работали и мужчины и женщины. Поблескивали на солнце вилы, летели в телеги копны сена…
В этом мирном сенокосе не было ничего необыкновенного. Но мы забыли о ноющих ранах, о голоде, об усталости и висевшей над нами смертельной опасности. Сяо-сунь не вытерпел: чтобы лучше видеть, он опять вскарабкался на высокое дерево.
Сколько раз в занесенных снегом горных лесах толковали мы о жизни, которая наступит после победы! Жизнь эта казалась такой далекой… А сейчас эта жизнь спокойно развернулась перед нами. Всего лишь узенькая речушка…
Вдруг над головами у нас что-то громко хрустнуло: Сяо-сунь так увлекся, что забыл об осторожности и обломил ветку. В тот же миг неподалеку раздался резкий свисток, и засвистели пули. Нас обнаружили японцы!
Бросив прощальный взгляд на луг, я взвалил на спину Чжао и бросился в глубь леса. Когда мы, выбиваясь из сил, перевалили через гору, внизу, у подножья, уже было полно вражеских солдат. Ясно, что мы в плотном кольце.
У высокого кедра мы в изнеможении опустились на землю. Молчали. В душе каждый отлично понимал всю серьезность положения. Двое из нас ранены, а трехдневная погоня нас сильно измотала. Прорваться никакой возможности нет.
Солнце село за горы. Медленно разливалась темнота, затих лес. По временам тишину нарушало короткое щебетание запоздалой птицы, доносились одиночные винтовочные выстрелы. Еще угрюмее и холоднее стала тайга.
Я посмотрел на товарищей. Чжао широко открытыми глазами неподвижно глядел на кусок темного неба между вершинами. Сяо-сунь повесил голову. Руки его безостановочно поглаживали приклад маленького карабина.
— Все это из-за меня… — вырвалось у него наконец.
Чжао вздохнул, повернулся к Сяо-суню:
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — тихо ответил Сяо-сунь, поднимая голову.
— Молодой… не ранен. Ты должен шить! Мы вдвоем будем пробиваться на восток, а ты…
Закончить Чжао не успел: Сяо-сунь гневно прервал его:
— Не говори этого! Умирать, так вместе.
Все молчали. В лесу стало еще тише. Налетевшим порывом ветра с кедра сбило две шишки и бросило к ногам Сяо-суня. А вскоре мы заметили пушистую белочку. Она сидела на ветке, и ее маленькие глазки смотрели на нас с удивлением. Подняв шишку, Сяо-сунь машинально поглядел на нее и швырнул в сторону белки. Та спрыгнула с ветки, подобралась к шишке, сгребла ее и ускакала.
И снова глубокая тишина.
Вдруг Чжао перевернулся и, напрягая все силы, поднялся на ноги. Губы его дрогнули от боли. Или, может быть, он хотел что-то сказать, но промолчал и с огромным трудом протянул мне трясущуюся руку.
Что тут еще можно было сказать? Я крепко-крепко пожал ее. Она была холодна как лед и дрожала.
На наши руки легла третья.
Три руки соединились в крепком пожатии.
Потом Чжао достал из сумки гранату, поднес ее ко рту, осторожно сорвал зубами крышку и поставил гранату между нами, как бутылку с вином. Светло-желтый, свившийся колечками шнур свисал на рукоять гранаты, покачиваясь от ветра.
— Может, еще что? — спросил Чжао.
Я покачал головой:
— Ничего.
Какие еще могли быть дела! Документы? Мы сожгли их в первый же день. Близкие? Если отец, шахтер Фушуньских копей, узнает, где и за что отдал свою жизнь его сын, он будет гордиться им. Сдвинув на грудь маузер, я достал из-за подкладки партбилет — уничтожить его у меня не хватило сил — и, перегнув, положил его под прицельную рамку: погибаем все вместе.
Сяо-сунь хлопотливо что-то собирал.
— Лао-дунь, — тихо попросил он, нагнувшись в мою сторону, — давай поменяемся местами! — И, переползая ко мне, объяснил: — Умирая, отец сказал: «Если придется погибать, то умри, глядя на восток, туда, где находится твоя родина!»
— Слушай, слушай, что это?
Шумели кедры. Но к их шуму примешивались еще какие-то звуки, летящие со стороны озера Ханка.
Кто-то пел на незнакомом языке. Я не понимал слов, но чувствовал в мелодии что-то очень близкое и привычное. Он, конечно же, он, я пел его вместе с товарищами, пел первый раз в своей жизни год назад! Было это в таком же дремучем лесу, под красным знаменем. С ним мы отмечали наши победы, с ним же предавали земле погибших друзей.
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов…— Советский часовой?..
— Шш… — Чжао метнул на парнишку сердитый взгляд, словно укоряя его за то, что он мешает слушать.
Но песня зазвучала громче. К баритону присоединялось все больше и больше новых — низких мужских и звонких женских — голосов.
Совершенно верно, поют на «той стороне». Перед глазами тотчас предстали золотистый луг и работающие на нем радостные люди. Словно наяву, я видел, как они стоят на высоком обрыве лицом к югу и поют этот боевой пролетарский гимн, поют для нас, окруженных врагами.
Спасибо вам, друзья! Слышим! Мы вас слышим!
Мы начали тихонько подпевать. Чжао, вцепившись мне в плечо, почти уткнулся лицом в мою щеку. Подбородок его дрожал. С потрескавшихся губ слетали слова:
Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов.Обняв Чжао, пел Сяо-сунь:
Весь мир насилья мы разрушим… …Кто был ничем, тот станет всем…Прильнув друг к другу, мы пели.
Сознание обреченности, во власти которого я находился всего несколько минут назад, исчезло. Теперь мне казалось, что я уже с теми поющими, что держу их за руки, что и сам я стал таким же здоровым и сильным, как они.
Чжао замолчал. Оттолкнув нас, он протянул руку к стоящей перед нами гранате и дрожащими пальцами заправил шнурок обратно в рукоять. Он стоял теперь, опираясь о ствол дерева, не сводя с меня глаз.
— Неправильно! Неправильно это, Лао-дунь! — произнес он наконец, с силой потрясая гранатой. — Мы можем вырваться, мы уйдем живыми!