Искатель, 1961 №6
Шрифт:
Предсказание синоптиков оправдалось. Пурга утихла в назначенный ими срок.
Мы осмотрели аэродром. Его перемело широкими полосами плотных, спрессованных норд-остом сугробов.
— Ничего, взлетим, — сказал командир корабля Иван Иванович Черевичный, когда синоптики в ближайшее время снова пообещали «ветерок».
Пока погода стояла отличная. Небо ясное. Усиленно светила освеженная ветром луна. Мороз градусов под пятьдесят бодрил и подгонял.
Самолет к вылету подготовили быстро.
Мы поужинали. Когда уже застегивали «молнии» на комбинезонах, к нам подошел совершенно
— Места нет! — отрезал Черевичный.
— Понимаете, — начал трагическим голосом Иваницкий, — на СП нет ни одного детонатора. Они только что сообщили.
Мы посмотрели на Иваницкого ошеломленно. Уж кому-кому, а ему-то, как начальнику зимовки, отлично было известно, что возить в одной машине взрывчатку и детонаторы запрещалось. Строжайше и категорически. Больше того, на него, как на начальника зимовки, возлагался контроль за тем, чтобы экипажи не позволяли себе подобного, и обязанность привлекать экипажи к ответственности за нарушение приказа.
— Так, значит, детонаторы надо везти? — мрачно спросил Черевичный.
— Детонаторы… — сокрушенно проговорил Иваницкий. — Детонаторы.
— Зачем же так много? — ехидно спросил Черевичный.
— Ведь на СП ни одного нет.
— Нам одного хватит… Чтобы взлететь… и разлететься.
— Иван Иванович?
— А инструкция?
— Иван Иванович!
— А ответственность?
Трудно передать, какую скорбную физиономию состроил Иваницкий. Он принялся уверять нас, — как будто мы сами не знали! — что на СП идет последняя машина, то есть мы, что теперь только от нас зависит, сорвутся или не сорвутся все гидрологические работы на станции, потому что — Иваницкий объяснял это очень популярно — взрывчатка без детонаторов не взрывается: что мы спасем ему, если не жизнь, то карьеру наверняка, ведь это он забыл отправить детонаторы своевременно.
Нам представлялся выбор — быть спасителями, отцами и благодетелями или совсем наоборот.
Черевичный молчал.
— Не положено, — резко сказал наш радист Герман Патарушин.
Он затянул «молнии» на комбинезоне и пошел к выходу.
Мы переминались с ноги на ногу. И Черевичный, и бортмеханик Саша Мохов, и второй пилот Александр Данилович Горбачев, и я старались не смотреть друг другу в глаза. Мы понимали и свой риск, понимали Иваницкого, понимали своих товарищей на СП. Риск был более чем велик.
Пришел радист зимовки и со скорбным видом подтвердил слова Иваницкого: на СП нет ни одного детонатора.
— Братцы!.. — взмолился Иваницкий. — Да вы не кладите их, проклятых, в фюзеляж!
— А куда? — сдаваясь, спросил Черевичный.
— На ручки, — проговорил начальник зимовки. — Возьмите тюк в кабину и держите по очереди на ручках. Ей-богу, ничего не случится. На ручках так спокойно.
Мы ворчали на Иваницкого, как стая голодных белых медведей, но сдались.
Иваницкий стал смирнее лани. Он сам понес тяжеленный тюк от зимовки к самолету. Он душераздирающе пыхтел от непосильного груза, но продолжал бормотать елейным голосом:
— Не очень, не о-очень тяжело, братцы… На ручках довезете… Ничего не случится… На ручках…
У самолета Черевичный спросил:
— Хорошо упаковал-то?
— Отлично. Не шелохнутся!
С превеликой осторожностью мы пронесли тюк по загроможденному ящиками фюзеляжу в кабину.
Горбачев сел в кресло пилота. Ему-то первому и лег на руки тюк.
Александр Данилович держал его очень крепко и очень нежно.
Экипаж молча занял свои места.
Заныли моторы, потом чихнули и заработали.
Счастливый Иваницкий махал нам обеими руками.
Черевичный посмотрел на него, не ответил и дал газ.
Машина тронулась плавно.
Но вот она набрала скорость и запрыгала на поперечных сугробах, точно телега на разбитой вдрызг проселочной дороге.
Я не могу забыть взгляда Черепичного, полного глубокой муки и сострадания, обращенного на Горбачева, и глаза второго пилота, беспокойные и в то же время замершие в ожидании неминуемой катастрофы.
Вдруг машина словно выскочила с проселка на асфальт.
Взлетели!
Все облегченно вздохнули.
— Оторвались, — послышался в наушниках голос Горбачева. Теперь он сидел, откинувшись в кресле. У него был гордый вид.
— Рано радуетесь, — раздалось в телефонах, — впереди — посадка.
Это сказал Герман Патарушин.
Мы будто не расслышали его реплику.
Да и что было ответить? Он прав: впереди посадка. И кто знает, какой аэродром сейчас на СП? Может быть, его перемело хуже, чем на базе… Может быть, лыжа нашего самолета наскочит на небрежно сколотый торос… Может быть, Иван Иванович неловко посадит машину…
Мало ли, что может быть!
Самолет опять запрыгал, словно на ухабах: мы пробивали облака.
Черевичный до отказа взял на себя штурвал. Машина, задрав нос, быстро набирала высоту. Скоро мы снова вышли на ровную воздушную дорогу.
Обычно молчаливым Германом Патарушиным овладела вдруг словоохотливость. Он стал припоминать все известные ему случаи, когда экипажи, как мы, соглашались везти в одной машине взрывчатку и детонаторы. Я не знаю, где он узнал подробности полетов, сплошь оканчивавшихся катастрофами. Во всяком случае, не от членов экипажей тех самолетов, которые взрывались при взлете, в полете, споткнувшись о воздушную яму, или при посадке. Очевидно, привыкнув обращаться с эфиром, как с родной стихией, радист связывался одному ему известным способом с душами тех, кто столь опрометчиво нарушал инструкции.
Однако следует заметить, Герман показал себя отличным рассказчиком. Он, как говорят критики, так живо и образно передавал описания катастроф, что мы забыли о том, что сами находимся, может быть, в трех минутах от подобной участи.
— Ты любишь Козьму Пруткова? — спросил Германа командир, когда нас что-то очень здорово тряхнуло.
— Не очень, — ответил Герман.
— У Пруткова есть отличный афоризм про фонтан, которому тоже надо отдохнуть.
— Ночи воспоминаний, особенно полярные, хороши при расставании, — меланхолично заметил Горбачев и добавил: — А вообще «уж полночь близится», и тебе пора держать тюк.