Искатель, 2014 № 12
Шрифт:
Детишки — человек тридцать, чинно сидели на низких скамеечках в «игровой комнате», отличающейся, как пояснила заведующая, от прочих обилием игрушек, акварельных рисунков по стенам и толстым, с белесыми проплешинами ковром на полу.
Увидев взрослых, ввалившихся гурьбой в «игровую», занявших собой едва ли не все пространство, дети сжались на своих скамеечках, тараща глазенки — нет, не испуганные, скорее смущенные от обилия незнакомых лиц. А потом, вспомнив наставления, или повинуясь неприметному знаку воспитателя, протянули вразнобой:
— Здра-авствуй-те-е…
У Клифта, отродясь не считавшего себя сентиментальным, сердце вдруг болезненно сжалось. Полыхнули
Ему вдруг потребовалось промокнуть украдкой повлажневшие уголки глаз, и, чтобы пресечь воспоминания, он произнес громко, дрогнувшим-таки предательски голосом:
— Здравствуйте, ребятишки!
Полудурошный гармонист опять растянул меха с переливом, окончательно отсекая Клифта от прошлого, и он продолжил деловито и бодро:
— Я хотя и не Дед Мороз, а подарки вам принес…
И тут же засуетилась свита, открывая пакеты, коробки:
— А вот кому зайчика? Куклу Барби? Есть машинки и паровозики… Вот ранцы для школьников…
Дети вскочили, бережно принимали подарки, прижимали к груди.
И все это — под объективами телекамер.
Потом визитерам пришлось, поменявшись местами с ребятней, высидеть на неудобных низеньких скамеечках еще полчаса, в течение которых дети сбивчиво декламировали стишки, пели нестройно, танцевали, спотыкаясь и заплетаясь ногами.
У Клифта эта трогательная самодеятельность вызвала противоречивые чувства. С одной стороны, он понимал, как непросто этих «особых» детей, страдавших задержками психического развития, олигофренией, обучить всем этим простеньким текстам и нехитрым танцевальным движениям. С другой, вспомнил опять, как когда-то непостижимо давно и его со сверстниками натаскивали так-то, заставляя петь да плясать, разучивать стихи к праздникам, разного рода «смотрам» и проверкам детдома комиссиями. А он тогда уже был вольнолюбивым и своенравным, не терпел малейшего принуждения, что и привело его, не желавшего подчиняться общепризнанным правилам, по кривой дорожке в тюрьму. А то, что за всякую вольность приходится в конце концов расплачиваться подневольностью, он сообразил тогда, когда уже поздно было…
А вот заведующая детским домом ему явно понравилась. И внешностью миловидной, беззащитностью хрупкой, и тем, что угадывался в ней все-таки титановой прочности стерженек, без которого невозможно, наверное, руководить подобным учреждением. Будь у него в подростковом возрасте такая заведующая в детском доме, он бы в нее непременно влюбился. Хотя… если можно под-ростку-недорослю, то почему нельзя солидному, знающему жизнь сорокалетнему мужику? К тому же возглавляющему крупную нефтяную компанию?
«Ты не солидный мужик. И не богатей-нефтяник. Ты — вор-рецидивист с пятью ходками на зону…» — окоротил себя Клифт, но на пламенеющую щеками заведующую, к которой жались, хватая ручонками за подол праздничного платья самые маленькие воспитанники, смотрел исподтишка с все возрастающей симпатией и интересом.
Прощались на крыльце детдома как бы уже по-свойски, теплее.
— Приезжайте к нам еще! С подарками! — кричала нестройно детвора, а Елизавета Ивановна, заведующая, пожала руку Клифту и пояснила шепотком: — Не сочтите наших детишек нескромными… Они… такие непосредственные… Сегодня с вашими зайками да медвежатами спать лягут…
— И вы ко мне, если какие проблемы появятся, без стеснения заходите. Чем смогу — помогу, — предложил Клифт.
И ему отчего-то захотелось, чтобы эти неотложные проблемы возникли как можно скорее.
Покинув двор детского дома, вереница джипов не свернула к шоссе, а потянулась по грунтовой дороге к пойменному лесочку неподалеку.
Переваливаясь на ухабах, задевая за ветви, автомобили через четверть часа выкатились на залитый предзакатным солнцем лужок. Чуть дальше блестела, отливая багровым, гладь затаившейся к ночи реки. Пахло тиной и рыбой. Квакали с переливами лягушки.
На сытой, темной от избытка влаги траве дымил костерок. Здесь же стояли накрытые щедро столы, на которых царили огромные, ведерные, не иначе, сияющие бронзовыми боками самовары, и официанты, нелепо смотрящиеся среди пойменного кустарника в своей отутюженной белой униформе, с черными галстуками-бабочками, раскладывали приборы.
— Это место называется Лебяжий плес, — пояснил Клифту освободившийся от журналистов зам по связям с общественностью Лисицин. — В усадьбе, где сейчас детский дом расположен, раньше, до революции, помещик жил. А здесь, на берегу, его любимое место отдыха было. Беседки стояли, купальни. Лебеди здесь гнездились. Даже экзотические, черные. Вся окрестная знать летом сюда, на плес, съезжалась. Потом помещика, естественно, в шею. Советская власть объявила: все лучшее — детям. И отдала эти чудные места под детский дом. А мы планируем в будущем году базу отдыха здесь построить. Восстановить, так сказать, историческую справедливость…
Клифта усадили в центре стола. По правую руку от него разместились оба заместителя. По левую — глава района и еще двое в форме, с полковничьими погонами. Их представили как начальников райотдела полиции и местного отделения МЧС.
Такое соседство слегка напрягло Клифта, но он и бровью не повел. Поднял на правах старшего хрустальную рюмку с водкой, качнул головой. Лисицин, как опытный тамада, встрепенулся мгновенно, вскочил, провозгласил с пафосом:
— Друзья! Не часто выпадают нам в напряженных трудовых буднях минуты отдыха. И такого вот единения с природой. Но, как говорится, кто хорошо работает, тот хорошо и заслуженно отдыхает. Правильно? Слово генеральному директору нашей компании, дорогому Юрию Степановичу Жабину!
Клифт, уже поднаторев в речах, коих за последние сутки произнес больше, чем за всю предыдущую жизнь, оттарабанил нечто дежурно-приподнятое, ввернув, кстати, вычитанное из корпоративного журнала что-то про нефть — кровь, несущую жизнь всей мировой экономике. Звякнул краешком рюмки со всеми протянутыми к нему хрустальными бокалами, выпил и закусил соленым грибочком. Ткнулся вилкой во что-то изысканное, безумно-вкусное, лежащее горкой перед ним на тарелке, потом нацелился на морепродукты — осклизлые, с щупальцами, но тоже ничего. А после, с короткими перерывами на очередной тост, с непременными славословиями в свой адрес, которые произносили все, даже начальник полиции, уплетал за обе щеки порезанного кольцами осетра, шумно хлебал, утирая вспотевший лоб, уху из стерляди, заправленную вместо пшенки черной икрой, закусывал зажаренным до негроидно-коричневой корочки молочным поросенком, кусками шашлыка — прямо с шампура, с зеленью, резанным тонко репчатым луком и кислым ткемалевым соусом.