Искатель. 1962. Выпуск №4

Голубев Глеб Николаевич

— Ты знаешь, — сказал он, — Паршин разбился на моем самолете.

— Как?!

Он начал рассказывать.

Как начинающий испытатель, Щербаков занимался тем, что летал с кинооператором на относительно простой реактивной машине. Они снимали полеты других самолетов. В современной авиации все существенное фиксируется на пленке. Саша с нетерпением ждал случая подменить кого-нибудь на сложной машине. В этот день случай представился. Ему позволили вылететь на скоростном истребителе. Он пошел к самолету. А когда вернулся, упоенный первым полетом на новой машине, узнал о несчастье. Паршин, летчик более опытный, чем Щербаков, заменил

его на киносъемке и разбился.

Авиационная техника нелегко раскрывает тайны нового. Испытатель — инженер, который знает, что без его работы невозможно развитие авиации. Случайные люди, которых увлекает внешняя романтика летного дела, ей не нужны. Но летчик по призванию, столкнувшись с опасностью в работе, все равно не оставит своего дела и без колебаний сделает новый шаг вперед.

Александр Щербаков оказался летчиком по призванию: с тех пор на его счету немало трудных полетов.

* * *

Есть на далеком Шпицбергене деревянный крест, где безыменные суровые поморы когда-то сделали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды».

Я не знаю, сколько книг написано о море. Но о небе, которое стало полем новых дорог и надежд, написано мало.

Настало время поговорить об облаках. Только сейчас, с развитием массовой авиации, мы привыкаем смотреть на них сверху вниз, а не снизу вверх, как смотрели веками.

В комнатах метеослужб на аэродромах висят по стенам портреты различных облаков с описанием их родословной, повадок и характера. Это целая поэма о тумане, на которую здесь, в этой комнате, летчик перед вылетом смотрит строгими глазами: ему вся эта «чертова слякоть» может помешать.

Но потом на земле, после работы, в его глазах продолжает стоять величие небесных гор, многообразие оттенков их освещения, которое невольно, как и на море, делает многих закоренелых практиков глубоко замаскированными поэтами в душе.

У летчиков-испытателей есть одна общая и главная черта — молчаливая, твердая приверженность делу. Они не любят красивых фраз. Но каждый из них в душе хоть немного поэт.

В минуту их доверия меня всегда тянуло спросить о краях, которые они одни повидали, — ведь еще так немного людей, видевших звезды в полдень…

Однажды мы с Щербаковым были у Сергея Анохина. Разговор шел совсем о другом. К случаю я спросип, как выглядели облака на высоте, где им довелось быть вчера. Странная, хорошая улыбка осветила лицо Щербакова: «Ох, знаешь… Обычно некогда смотреть, но это бывает так здорово…»

И они стали объяснять мне, как выглядит небо на большой высоте. На минуту оба задумались и замолчали. И тогда я вдруг почувствовал себя так, как будто поезд ушел, а я остался один на платформе.

Как-то я подружился в Арктике с командиром транспортного корабля. Я летел в кабине — не только потому, что фюзеляж был всего-навсего обмерзшим до отчаяния пустынным железным сараем. Нигде не поговоришь так запросто с летчиками, как здесь или в летной гостинице, если живешь с ними в одной комнате. Мы жевали бортпаек, запивая крепким чаем из термоса, и говорили о всякой всячине. Командир был немолодой, энергичный, сухощавый, чуть горбоносый, прожаренный дотемна арктическим солнцем, подвижной и очень серьезный. Он даже свой экипаж «насквозь» воспитывал, следил, что читают.

Самолет висел над облаками. Пейзаж был

привычен и близок летчикам. Делая свое дело, они в то же время вбирали глазами так же естественно, как легкими воздух, тонкие переливы нежных северных красок, бесконечную, чуть всхолмленную облачную равнину под нами, похожую на волнистое снежное поле, дальние розовеющие от солнца гряды более высоких облаков, подобные горным вершинам, на которые мы шли, повинуясь маршруту.

После взлета командир должен был, как обычно, до посадки передать штурвал второму пилоту. Но он этого не сделал. Молча и прямо смотрел он перед собой на приближающиеся облака, похожие на ледяные вершины, отсвечивающие розовым отблеском скрывающегося где-то за ними солнца…

Облака приблизились. Врезавшись в легкую воздушную массу, мы почувствовали на секунду обманчивое впечатление стремительного приближения горной вершины. Потом все вокруг потонуло в сероватом влажном даже на взгляд тумане. В этой серой массе прямо перед нами обозначилось тусклым желтым пятном солнце. Самолет пробивался к нему. Солнце наливалось светом, уменьшалось и вдруг стало нестерпимо ярким: мы вышли из облака. Впереди тянулась новая гряда. Теперь облака были ниже, чем курс самолета. Командир чуть отстранил от себя штурвал, машина опустилась, снова мы понеслись на облако и врезались в него. В сером тумане опять стало накаляться солнце, пока не вспыхнуло в чистом небе по ту сторону облачной гряды. Мы шли, как бы пронизывая насквозь одну горную цепь за другой.

Когда полет сквозь облачные горы кончился, командир взглянул на меня. Я заметил, он доволен вдвойне: оттого, что показал мне свое небо, и потому, что сам снова пережил увлечение этой игрой с родной ему стихией…

У летчиков, хотя они мало говорят о своих чувствах, ощущение красоты заоблачного пейзажа бывает развито особенно сильно, и жаль, что их глаза не могут, как киноаппарат, сберечь для других увиденное в небе.

* * *

…Корреспондента разбудили ночью, сказали, куда ехать. Утром, не доезжая станции Тихова Пустынь, он стал смотреть в окно вагона.

На переезде сторожиха крикнула:

— Влево смотрите!

Корреспондент записал:

«Утро теплое и туманное. Широко стелются мокрые поляны, желтеют перелески. И вот, немного не доезжая до выросшей на косогоре деревни Верховье, саженях в двести от дороги, на краю неглубокой лощины, заросшей черным ракитником и веселой зеленью молодых елок, как громадная упавшая на землю птица, вырисовывается серый контур погибшего «ньюпора». Стоит он хвостом вверх, зарывшись носом в землю, и спереди накрыт мокрым брезентом…»

У аэроплана собралась следственная комиссия. Вокруг толпа. Клещинский прожил в деревне Верховье двое суток, и крестьяне подружились с ним. Корреспондент записал: «Они так и говорят — наш поручик».

Сняли брезент, ключом отвернули тросы. Показались два пробковых желтых шлема. Рука Клещинского судорожно вцепилась в рычаг глубины. Подошвы на сапогах согнуты от сильного нажима на педаль в предсмертный момент. Он боролся до конца. Серебряные погоны. Шерстяная рубаха коробится от черной крови. На руке идут часы. Их сверяют. Часы не останавливались.