Искатель. 1967. Выпуск №1
Шрифт:
Марков передернул плечами. Это уже было открытое столкновение. До сих пор начальник сдерживал себя и мирился кое с чем. Михеев вышел в коридор и прошел по всей его длине, стараясь успокоиться. И, сделав это наспех, он свернул к себе.
У кабинета топтались сотрудники с бумагами на подпись.
Один из них подергал дверь и спросил:
— Куда запропастился дед?
— Я послал его за сигаретами. Сбегает — вернется: одна нога здесь, другая там, — сообщил второй, стоявший спиной к Михееву.
— Я уже обернулся, — произнес Михеев и предъявил последнюю пачку «Примы».
— Я уже бросил курить. За это время, — забормотал сотрудник, отстраняя сигареты и стараясь выпутаться с честью.
— Ладно. А я-то старался. Бежал во весь дух, — сказал Михеев, открывая дверь ключом. Потом он сказал, подписав бумаги:
— Передайте мимоходом Зубову. Пусть заглянет ко мне.
Не успел он сесть за стол, как пришел Марков с папкой. С заместителем что-то творилось. Он сжал челюсти и гонял желваки. И старался не смотреть в глаза. Марков сел около стола и сказал, будто что-то преодолевая:
— Серафим Петрович, должен признаться… Видно, дал я маху, — и его лицо и шея неожиданно залились густой малиновой краской. Вот уж таких возможностей за своим рациональным заместителем Михеев не ожидал и даже растерялся от сюрприза.
А Марков осторожно положил папку на стол — это было дело Маргасова. И добавил:
— Я еще раньше хотел сказать. Даже специально поджидал сегодня на перекрестке. Но потом передумал. Дай-ка, мол, испытаю еще раз, а вдруг, мол. Да, видно, попался на крючок, на этот звонок самый.
— Бывает, — сказал Михеев помягче и потянулся было рукой, хотел по-дружески потрепать Маркова за плечо, но как-то поспешил, не рассчитал расстояние и, выходит, похлопал воздух, а Марков, будто ребенок, за лаской, подался плечом под его руку, и вышло это у них неуклюже.
Но тут подал свой голос «наган».
«Наган» тихо металлически брякнул, точно прочищал горло. И, прочистив, издал серию коротких прерывистых звонков — вызов междугородной станции.
— Алло, Михеев! — крикнул издалека голос бывшего сослуживца по Краснодару.
Начался ритуал взаимных вопросов: «Ну, как жизнь?», «Здоровье?» Расстояние глушило их голоса. Потом сослуживец сказал:
— Так вот какие фигли-мигли, Сима. Тут у нас кое-что произошло. Мы к тебе за консультацией. Дело весьма и весьма… И как снег на голову.
— Разрешите войти? — спросил Зубов.
Михеев поднял глаза и, продолжая слушать телефон, сделал знак: дескать, подождите за дверью.
— Вот как! — сказал Михеев в трубку несколько озадаченно.
То, что говорил бывший сослуживец, было неожиданным.
Ольга ЛАРИОНОВА
ПЕРЕБЕЖЧИК
Было уже больше пяти. Астор шел пустеющим институтским коридором, и, по мере того как оставались позади стеклянные двери лабораторий и мастерских, уходили привычные дневные мысли, уходило все то, что делало его просто физиком. Оставалось пройти шагов двадцать, спуститься по традиционным ступеням вестибюля, миновать сосновую аллею и войти в свой дом, расположенный в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от института и двадцати минутах полета до Союза писателей.
Когда он дойдет до своего дома, он уже окончательно перестанет быть физиком, потому что наступит вечер. По вечерам же он был не просто Астором Эламитом, а всемирно известным писателем. Он шел не спеша, хотя именно сегодня ему следовало торопиться Но он заглядывал в каждую дверь, входил иногда в какую-нибудь комнату, осматривался, заглядывал за шкафы и приборы. Он отдыхал. Это был маленький перерыв, передышка, отдушина между теми двумя состояниями, через которые он с неумолимой периодичностью проходил каждый день. Именно так — не профессиями, а состояниями. Несколько минут, когда он позволял себе быть не тем и не другим, а просто усталым, отрешенным от всего человеком. И, как всегда, эти минуты он тратил на то, чтобы найти Рику — он знал, что она еще не ушла из института.
Он нашел ее на подоконнике в малой кибернетической. Она сидела, положив подбородок на колени, грустная и нахохлившаяся, и было видно, что ко всем ее маленьким девчоночьим бедам только и не хватало Астора.
Он подошел к ней и остановился Надо было что-то сказать. А он даже не представлял себе, для чего он ее искал. Надо понимать, ему просто доставляло удовольствие ее видеть. Но вот теперь, глядя на нее, он искал в себе это самое удовольствие, радость, пусть маленькую, но обязанную возникнуть — и, как всегда, не находил Что общего было между ним, солидным мужем науки, и ею, белобрысой пигалицей, нерадивой практиканткой? Он частенько думал над тем, какая же нечистая сила заставляет его искать ее, мучительно подыскивать нелепые, чужие фразы, вечно не знать, с чего начать, а самое ужасное — чем и когда кончить, и все-таки искать, и все-таки говорить, и все-таки смотреть на нее…
— Почему вы остались? — спросил он невыносимым голосом — Вы же знаете, что энергоподача прекращена по всему институту.
Она посмотрела на него с высоты своего подоконника и кротко ответила:
— А я энергии не потребляю.
«Забавно, — подумал Астор, — но что я буду делать с этой сценой вечером, когда все это будет происходить уже не в жизни, а в моей повести, когда я буду уже не я, а другой, моложе и обаятельнее, и не с этим дурацким именем — Астор, удивительно напоминающим кличку благородной охотничьей собаки, — а тот Стор, внешне напоминающий прекрасного капитана из старого бульварного романа, наделенный всем тем, чего так не хватает мне самому? С девчонкой-то я уже разделался — я превратил ее из долговязой, белобрысой Рики в златокудрую красавицу Регину, но как быть с этим диалогом? Могу ли я позволить, чтобы и в моей повести она мне так же хамила?»
— Ступайте домой, — сказал он как можно строже. — Практикантам не позволяется задерживаться в помещениях института без присмотра сотрудников.
— А вы за мной присмотрите, — сказала она, подтягивая колени к груди и освобождая кусочек подоконника. — Вы сядьте рядышком и присмотрите за мной.
«Ну, голубушка, — думал он, продолжая стоять, — а вот это я уж непременно сохраню. Моя Регина обязательно скажет: а вы присмотрите за мной… И подвинется на подоконнике. Но вся беда в том, что я, то есть не я, а Стор, он сядет рядом, и что будет потом, господи, что будет потом… Ведь знаю, что все банально до отвращения, аж пальцы на ногах поджимаются, и все-таки буду писать. Литература, черт ее дери…»