Искатель. 1967. Выпуск №5
Шрифт:
Мы дали мальчугану краюху хлеба и напоили его чаем без сахара.
Обжигаясь чаем и шмыгая носом, хлопец рассказывал:
— Матка умерла, когда маленький был. Не помню матки. Отца белые повесили на воротах, а хату сожгли.
— За что отца порешили?
— Красноармейцам дорогу указал к белому штабу.
За чаем без сахара мы усыновили хлопца. Назвался он Санькой. Фамилию не спросили.
II
Санька пришелся ко двору. Он был отменно весел, как зяблик. Веселость, удаль
Мы двигались к Перекопу, не зная, что взятие его будет греметь в веках больше, чем Бородино и Аустерлиц.
Командовал фронтом Фрунзе, большевик, выросший в подполье текстильной Шуи. Фрунзе был прост и храбр. За храбрость его уважали, за простоту любили.
Еще были в нем широкий кругозор вождя и большевистская воля.
Санька наш, захлебываясь, рассказывал о Фрунзе:
— Идет это он, навстречу красноармеец. «Куда, — говорит, — товарищ?» Взглянул красноармеец, видит — перед ним Фрунзе. Испугался. Лицо сделалось как все равно алебастр. «Простите, — говорит, — товарищ Фрунзе. Я больше не буду». — «Чего не будешь-то?» — «С разведки убегать». Красноармейца-то, молодого крестьянского парня, первый раз в разведку послали, он с непривычки и струсил. Фрунзе покачал головой и говорит: «Идем, брат, вместе». Так разведку и провели вдвоем — красноармеец и Фрунзе.
Саньку очень огорчало то обстоятельство, что он Фрунзе не видел ни разу.
— Хоть бы в щелочку посмотреть на него! — мечтал Санька. — Хоть бы краешком глаза!
Кашевар наш, весельчак и человек с подковыркой, подмигивая, говорил Саньке:
— Тебе Михаила Васильевича Фрунзе не увидеть, как ушей своих. Он только героям показывается.
Санька сопел, как еж, и отходил от кашевара расстроенный.
III
Мы неуклонно шли к Перекопу. Свистели в степи суслики. Свистели над степью пули.
У одной степной станицы, название которой теперь переименовано, стоял отряд штабс-капитана Уткина.
На фоне разлагавшейся врангелевской армии уткинский отряд выделялся своей дисциплинированностью и боеспособностью.
Дьявольски хорошо разместил Уткин своих пулеметчиков.
Мы изучили работу двух пулеметов на плоской высокой крыше. Они срывали все наши планы. Стоило нам чуть-чуть двинуться вперед, как с крыши начинался шалый ураганный огонь. Свинцовый ливень извергался на нас.
Мы дважды ходили в атаку и дважды отступали с потерями.
Был назначен день третьей атаки. Станица должна была быть нашей.
Разведчик Миша Чечевицын, парень отчаянный и изобретательный, вражеский кабель полевого телефона соединил с нашим.
Мы подслушали невеселые вести. Вечером с востока в станицу должно было прийти сильное подкрепление.
Положение наше было обоюдоострым. Идти в атаку днем — значит устлать подступы станицы трупами.
Идти в атаку ночью — допустить прибытие подкрепления.
Трудно установить, в чьей светлой башке возник этот чудесный план.
Впрочем, это неважно. Важно, что план был принят и положен в основу операции.
С величайшим старанием, высунув язык, склонив курчавую голову набок, наш каллиграф и борзописец Кучко с час пыхтел, подделывая почерк штабс-капитана Уткина. На счастье, у нас была перехвачена маленькая записка Уткина. Под уткинский почерк работал Кучко.
И сработал! Кажется, покажи мы кучковскую записку самому его благородию господину штабс-капитану, крякнул бы Уткин, потрогал бы себя за ус и признал записку своею.
Дали Саньке записку, ракету, сухарей, флягу воды и попрощались на всякий случай…
Санька растаял в степи, как махорочный дым. А мы стали чистить винтовки да писать домой письма. У некоторых это были последние письма.
IV
Санька идет, а думы у него невеселые. Надо пробраться в станицу. А как проберешься?
Еще вечером — туда-сюда, а днем трудно. Дозор!
Километра за четыре от своей части повстречал Санька автомобиль. Черный, лаковый, как огромный жук, автомобиль летел, словно не касаясь земли, по степной дороге, вздымая голубоватую струйку пыли.
Вдруг выстрел!
Автомобиль остановился. Шофер быстро слез и стал возиться над задним колесом. Оказалось — не выстрел, а шина лопнула.
В автомобиле сидели двое. Один молодой, бритый, долговязый, с глазами голубыми и холодными. Другой широкоплечий, немного сутулый, с бородкой, с темными выразительными глазами.
Увидел человек с бородкой Саньку — улыбнулся. Светло, тепло, хорошо так улыбнулся. Словно не чужой это, в первый раз встреченный человек, а родной. Вроде отца или брата.
— О чем задумался? — спросил человек с бородкой, когда Санька поравнялся с автомобилем.
— Военная тайна, — ответил Санька.
Бородач, все еще улыбаясь, посмотрел на бритого. Потом подозвал Саньку.
— А ну-ка, Аника-воин, посвяти нас в военную тайну. Нам можно. Мы из штаба армии. Можем документы показать.
Посмотрел Санька на людей в автомобиле — видит, народ солидный. Возьми и расскажи.
Видит Санька, бородач перестал улыбаться. Наоборот, глаза его подернулись как будто печалью.
— Малыш, — говорит бородач бритому, — совершенный малыш, а воюет, как взрослый. Не один он. Много у нас в армии малышей.
Выслушав Саньку, бородач присоветовал ему обратиться к деду Онуфрию, который жил в землянке неподалеку.
Шину сменили. Автомобиль умчался. Санька пошел к деду Онуфрию. Дед сидел на пороге своей степной хижины и сосал трубку. Увидев Саньку, плюнул и сказал:
— Вот. Пусть расстреляют, а я из своей норы не уйду. Сурок имеет свою нору. Суслик тоже. А я чем их хуже?