Искатель. 1974. Выпуск №3
Шрифт:
— Что же я поделать могу?
— Смотри, Зося, — сказал я жестко и весело, — как бы тебе совсем не стать дневной женщиной.
— Это как?
— А так: ты сначала с мамусей своей замечательной жила, а теперь работаешь всегда по ночам, у тебя для любви ночного времени не остается, и с твоей стыдливостью останешься без мужика.
— Что-то ты заботишься обо мне больно, не к добру это, — усмехнулась Зося.
Я почувствовал, что она сейчас рассердится или обидится на меня, а я не хотел, чтобы она сейчас на меня сердилась или обижалась, не нужно по
— Не обращай внимания. У меня стал склочный характер.
Зося радостно засмеялась:
— Вставай скорее, завтрак готов…
Мы ели сосиски, хлебные ломтики, поджаренные в яичнице, пили крепкий сладкий кофе, и, может быть, от того, что не было тряской сутолоки колес под ногами, въедливой вагонной пыли, пронзительной карбидной вони вокзальных сортиров и я совсем не чувствовал невольного напряжения побега от возможно близкой погони, но именно во время этого завтрака в маленькой, очень чистенькой кухне Зосиной квартиры я подумал на мгновение: «А может быть, действительно, завязать?» И по тому, как я испуганно и торопливо прогнал эту быструю короткую мыслишку, я понял: чтобы завязать, мне надо гораздо больше смелости, чем продолжать и дальше воровать.
Зося собиралась в магазин, а я лежал на тахте и обдумывал текст письма, которое мне сейчас надо было соорудить. Письмо для меня было очень важным, думал я о нем сосредоточенно, и в этот момент был, наверное, похож на своего папаню, когда он боролся за правду. Зося заглянула в комнату:
— Ну я пошла? Скоро вернусь…
— Погоди. Ты Сеньку Бакуму давно видела?
Зося поставила сумку на пол, прислонилась к дверному косяку.
— Нет, не очень. А что?
— Повидать я его хотел. Потолковать есть кое о чем.
Зося покачала головой:
— Не знаю, захочет ли он с тобой говорить.
— А почему не захочет? — пожал я плечами. — С тобой же захотел говорить.
Она помолчала немного, потом сказала медленно:
— Леша, дурачок, ты мужчина, ты этого не понимаешь. Не надо тебе с ним встречаться.
— Так объясни мне, раз я не понимаю, — ухмыльнулся я. — Он ведь тебя, а не меня любил, а говорить с тобой стал. Чего же ему со мной не поговорить?
Зося сосредоточенно смотрела в пол, и я видел, что она хочет мне что-то сказать, да с духом собраться никак не может.
— Потому и стал со мной говорить, что любил он меня. Когда человек любит, он очень многое может понять и простить…
— Авось и меня простил. Хотя и вины-то я за собой не чувствую: он тебя что — на рынке купил? Сначала он любил, а потом я пришел и его любовь перелюбил.
Зося подняла глаза, долгим взглядом посмотрела на меня и тихо сказала:
— Не надо так, Алеша, говорить. Вы с ним очень разные…
— Зося, ласточка моя, не надо ненужные слюни растягивать. И не надо делать из Бакумы влюбленного принца. Бакума — вор, такой же, как я, злой спокойный блатняга. Понимаешь, он вор, настоящий вор в законе, и ушел он из кодла только потому, что понимал — со мной ему работать и наваристей и спокойней…
Зося снова взяла сумку в руки, выпрямилась:
— Может быть. Не знаю, может быть, ты и прав. Только он больше не вор…
Я опешил:
— Как не вор? А кто, святой?
— Нет, не святой. Он шофер. В такси работает.
— Что? Бакума — шофером?
— Да, шофером. Он мне паспорт показывал.
— Я тебе хоть три паспорта могу показать. И все на разные фамилии.
— Нет, — покачала Зося головой. — У него был один паспорт и на одну фамилию. Настоящий.
— А почему ты знаешь, что настоящий?
— Я его руки видела. У него руки шоферские стали, не такие, как раньше.
— Н-да, — пробормотал я. — Дела пошли — дальше некуда…
Зося отправилась в магазин, а я стал бороться за справедливость.
Бакуму я разыскал неприлично легко. Оказывается, коли человеку не надо прятаться от уголовки, достаточно подойти к будке справочного бюро, заплатить двадцать копеек, и, если тебе известна фамилия, имя-отчество и возраст, подадут тебе его как на блюдечке. Садишься в такси, платишь всего рубль семьдесят шесть, и на восьмом этаже беленького свежевоняющего покраской дома в Вешняках — Владычине нажимаешь черную скользкую пуговицу звонка. И открывает тебе дверь давний подельщик, бывший верный кореш, бывший классный домушник, бывший вор в законе, железный блатарь Сенька Бакума.
Он открыл дверь, посмотрел на меня своими тяжелыми оловянными глазами, не моргнул, не зажмурился, не удивился, не обрадовался. И кажется, не разозлился. Ну и слава богу.
— Чего надо? — вежливо и спокойно спросил он, будто присели мы с ним вчера вечерком в картишки, и не пошла его игра, перезвенели его монетки в мой карман, а я вот, и не отоспавшись еще, уже снова приперся.
— Эх, прокачу! — сказал я. — Так, что ли, у вас теперь здороваются?
— Гоношишь все… — усмехнулся Бакума и стал притворять дверь.
Но я уже вставил ногу в щель.
— Не гоношусь. Да и ты не спеши.
— Прими ногу-то. Прижму сейчас. Захромаешь.
— Прижми, родной. Это ведь всегда у блатных закон был — у кореша на хазе в капкан залететь. Чтобы мусорам меня ловчее было надыбать.
Серыми пудовыми глазищами толкнул меня Бакума, как кулаком в грудь, но дверь тянуть перестал.
— Ты чего хочешь? — спросил он снова.
— Денег, — просто сказал я.
Он подумал немного, усмехнулся углом тонкого злого рта.
— Сколько?
— Да ну — пустяки, говорить не об чем.
— Стольник устроит?
Я засмеялся:
— Бакума, ты что? Сто рублей — это деньги?
Он постоял, помолчал, пожевал нижнюю тонкую губу, спросил:
— А ты знаешь, что я за эти «неденьги» две недели за рулем горблю?
— Знаю. Но это штука такая: охота пуще неволи.
— Ладно, сказал — не гоношись. Сколько надо, говори и отваливай.
— Половину выручки вашего парка. За один день, само собой.