Искатель. 1974. Выпуск №5
Шрифт:
Бачковый вернулся хмурый, передал слова кока, что третий кубрик за глупые вопросы добавки в другой раз не получит. Это всех рассмешило: на сытый желудок такие угрозы казались забавными.
— Эх, братцы, какой сегодня вечер в клубе! — сказал Гаичка, не в силах удержать давно распиравшую его радость.
Он думал, что матросы кинутся с расспросами, но никто даже ухом не повел. Только этот зануда Полонский потянулся точно так же, как Гаичка, и ответил в тон:
— Для кого танцы в клубе, а для кого на палубе.
— Разве
Вокруг засмеялись.
— Если вышли в поход, считай, на неделю, а то и на две.
Гаичка похолодел.
— Мне вечером надо быть в клубе!
Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы несмело, еще не совсем понимая, что к чему. Демонически хохотал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.
— И этот тоже! — сквозь смех говорил он. — В библиотекаршу влюбился!
— При чем тут «влюбился»! — взвился Гаичка так горячо, что вызвал новый взрыв хохота. И, поняв, что выдал себя с головой, добавил как можно равнодушнее: — Сегодня занятия литературного кружка, вот и все.
Смех затихал медленно. Время от времени кто-то хихикал, мотнув головой от набежавших каких-то своих воспоминаний, и снова по кубрику пробегала судорога очередного приступа смеха. Так гроза, отбушевав и натешившись, откатывается вдаль, всхлипывая над притихшей землей отдаленными громами.
— Гена любит Марину, а Марина любит своего родного мужа — классический треугольник.
— Целый многоугольник получается. В нее полбригады влюблено.
— Эх ты! — сказал Полонский. — Она же замужем. И знаешь кто у нее? Старший лейтенант Росляков…
Озноб прошел через все тело, сдавил дыхание. Сразу вспомнилось, как он первый раз нырял с борта. Был час купания. Разогревшийся на обманчивом солнце, Гаичка ласточкой нырнул в пологую волну и задохнулся от холода. И пошел саженками, торопясь разогреться.
Снизу, с воды, сторожевик с двумя большими белыми пятерками на бортах выглядел крейсером. За кораблем светилось небо, исчерченное длинными полосами облаков, похожими на когти неведомой большой птицы. Чуть левее крутым утесом поднимался берег, и сосна на его вершине была как тонкая травинка.
Вскоре Гаичка согрелся и поплыл брассом, оглядываясь на красивый силуэт корабля.
— Курорт, а не служба! — крикнул он, поравнявшись с каким-то матросом.
Матрос оглянулся, и Гаичка увидел рыжие усы боцмана.
— Извините, товарищ мичман, не признал.
— Начальство надо и во сне признавать.
Боцман попытался погрозить, пальцем, но из этого ничего не вышло. Хлопнув ладонями по воде, он поплыл, встряхивая головой и ворча в усы:
— Курорт ему… Погоди, к ночи… Завтра борта мыть придется.
За обедом Гаичка впервые почувствовал это. Будто легкое головокружение настигло вдруг ни с того ни с сего. Странно начали ускользать предметы. Хочешь посмотреть на хлеб посреди стола, скосишь глаза — и вдруг вместо хлеба видишь миску с кашей. Гаичка заметил, что не он один прислушивается к себе с любопытной настороженностью.
В открытый люк задувало. Доносился приглушенный грохот, похожий на отдаленную канонаду: зашевелилась в клюзе якорь-цепь, заскребла металлом о металл, осаживая раскачавшийся корабль.
— Сегодня поглядим, какие мы моряки, — ехидно сказал Полонский. И добавил примирительно: — Ничего, когда-нибудь надо же привыкать.
Гаичка выбрался наверх и не узнал моря. Еще недавно светлое, ослепленное сплошным солнечным бликом, оно стало черным по горизонту. Солнце светило по-прежнему, но уже не изнуряло зноем. Прохладный ветер забирался под робу, быстро студил разогретое за день тело. Частые волны толклись вокруг корабля, шумели под бортом, беспорядочно шлепали по металлу, словно дети ладошками. И только у самого берега, где черная громада утеса прикрывала от ветра, вода чуть поеживалась широкими полосами ряби…
Он заступал на вахту в двадцать часов. Пригладив бушлат и поправив черный берет, заранее выбрался на палубу и ждал команды. В ту самую секунду, когда динамики прокричали о заступлении очередной смены, взбежал по крутому трапу на мостик и огляделся непринужденно. Как бы между прочим, погладил пилорус — высокую тумбу для репитера, подергал фалы, натянутые, как струны, поднял занавеску, посмотрел на ящики с сигнальными флагами, крутанул прожектор, дважды щелкнув заслонками, и полез на крышу рубки, где стояла большая бинокулярная труба.
Полонский насмешливо наблюдал за ним и перед тем, как уходить, заметил ехидно:
— Знаменательный день. Сегодня непременно поймаем шпиона…
Вдали от берега море накинулось на корабль тяжелыми бугристыми валами. Волны глухо били по днищу, взметывались перед форштевнем белыми веерами.
Вместо командира на мостик пришел его помощник — старший лейтенант Росляков. Он постоял у левого пилоруса, посмотрел через пеленгатор в темнеющую даль. Затем забрался в тесную рубку, зажатую машинными телеграфами, переговорными трубами, тахометрами, и затих там. Гаичка искоса смотрел на него и все думал: за что такое любит его Марина Сергеевна?
В общем-то, старший лейтенант выглядел довольно представительно. Все у него было правильное: нос в меру прямой, взгляд достаточно строгий, брови, губы, уши — все на месте. Вот только усики, тонкие и маленькие, прилепившиеся к верхней губе, придавали его лицу чуточку надменности.
«Надменность не порок в глазах женщин, — подумал Гаичка. — Да и офицерское звание кое-что значит».
Он разозлился на себя за то, что так подумал о Марине Сергеевне. Ему хотелось верить, что она совсем особенная, что для нее такие достоинства, как офицерское звание, не должны иметь никакого значения.