Искатель. 1974. Выпуск №5
Шрифт:
— Ну как? — спросил боцман.
— Красиво.
— И только?
Гаичка удивленно глянул на него. Тот смотрел в другую сторону, где в глубоком распадке, поросшем редкими кустами, извивался темный ручей.
— Годится?
— Что годится?
Боцман задергал бровью. Но Гаичка уже все понял. Острое до слез чувство благодарности захлестнуло его. Захотелось заплакать, как бывало в детстве, когда вместо заслуженной порки мать ни с того ни с сего начинала жалеть.
— Там же сплошные камни, — сказал он растерянно.
— Везде камни. Придется поработать.
— Да и места мало. Вот
— Отвести, всего и делов.
— Ничего себе, — усмехнулся Гаичка. — Давайте поближе посмотрим?
— Завтра устроим кросс. Тогда и посмотрим…
Это был даже и не кросс вовсе, а скорее марш-бросок: сто метров шагом, сто — трусцой. И налегке, без ничего, только четыре лопаты, да один топор на всех, да шматок тросика — и вся амуниция. Гаичка бежал впереди и посмеивался над друзьями-матросами, над боцманом, назвавшим кроссом эту прогулку. Вот в учебном были кроссы: пробежал — и дух вон.
— Дух вон — это не мудрено, — сказал Полонский, отдуваясь после очередной пробежки. — Прав боцман. Застоявшуюся лошадь пусти галопом — копыта отбросит.
Гаичка и не думал критиковать боцмана. Он даже готов был его хвалить и расхваливать: надо же — сам вспомнил про стадион!
— Товарищ мичман, а вы случайно не любитель в футбол играть?
— Любитель. Смотреть по телевизору.
Это почему-то рассмешило. Гаичка пробежал вперед, повернулся и помахал рукой. Точно так, как это делают победители на Олимпийских играх и как научились делать все парни их городской сборной. Ему даже захотелось «протарарамкать» позывные, что всегда гремели над стадионом перед футбольными матчами.
— Встаньте в строй, — одернул его боцман. И, перейдя с бега на шаг, добавил назидательно: — На флоте первенство корабля важнее личного первенства. Победитель не тот, кто приходит первым, а кто помогает победить последнему.
Гаичку поразило не то, что боцман, обычно провозглашавший только простое и понятное, как дважды два, высказал вдруг такую заковыристую фразу, а то, что он произнес ее, ничуть не задыхаясь от бега…
Долина вблизи оказалась еще более неровной, чем выглядела сверху. Гаичка обежал ее, прикинул глазом размеры и расстроился. Выходило, что ручей протекал как раз по кромке штрафной площадки, а для того, чтобы бить угловой, надо было выкапывать нишу в крутом склоне подступившей сопки. Да еще кустов навалом, да бугры сплошь. Когда все это выровняешь да расчистишь?
— Тут поиграешь! — сказал он, со звоном втыкая лопату. — Футбол на пересеченной местности.
— Отступать от дела? — рассердился боцман.
— Дак разве я знал, что тут?
— Отступают знаешь кто? Только мертвые.
— А павших на боевом посту не считают отступившими, — улыбнулся Гаичка, уже готовый на компромисс…
Удалось немного: разметили контуры площадки, набили колышков, записали, что надо сделать в первую очередь. Под конец Гаичка снова уверовал в будущий стадион. Даже начал упрашивать боцмана, когда тот подал команду строиться.
— Этак мы его и за год не построим. Сыграть не придется.
— Другие достроят. Ты ведь не только для себя стараешься? — Боцман посмотрел на сопки, над которыми лучами поднимались белые полосы облаков, и добавил, не оборачиваясь: — Корабль строят одни, а плавают на нем другие. Да и те, что плавают, уж десять раз поменялись…
Всю обратную дорогу Гаичку переполняла радость. В городке он отпросился из строя и побежал в библиотеку. Ему очень хотелось повидать Марину Сергеевну, рассказать ей про будущий стадион. Но возле книжных стеллажей он неожиданно увидел своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Рослякова.
— А… Марина Сергеевна? — растерялся Гаичка. — Заболела?
Он понял, что сморозил какую-то глупость, когда увидел сердитые глаза старшего лейтенанта. Но оказалось, что Росляков сердился не на него.
— Марина Сергеевна уехала, — сухо сказал он.
— Куда?
— Домой. В Таллин.
— Почему в Таллин?
— Там у нее мама. И вообще…
— Но почему?
— Там все близкое, а здесь… — старший лейтенант грустно улыбнулся, — здесь даже поселок и тот — Далекий.
— Но почему? — повторил Гаичка растерянно.
— Этого, брат, нам с тобой не понять.
Он помолчал и вдруг дружески похлопал Гаичку по плечу.
— Ты-то чего горюешь? Библиотекарша будет. Сколько офицерских жен без работы…
Он запомнил тот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие стропы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.
За стропами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавшая поверх труба спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.
Гаичка оглядывал эти дали, как полагалось наблюдателю, — от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность — смотреть да докладывать. И не раз было — открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте — лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.