Искатель. 1981. Выпуск №2
Шрифт:
Сизов шагнул к Чумбоке, чтобы обнять его, поблагодарить. И остановился, услышав детский плач: «Уа-а! Уа-а!» В ужасе бросился на этот плач, перепрыгивая через еще не умеревшие языки пламени. На берегу дымящегося ручья увидел двух обгоревших зайцев. Они терли черными липами глаза и совсем по- детски всхлипывали. Время от времени высоко подпрыгивали, падали на бок, дергались и снова подпрыгивали.
– Совсем глаза пропади, – сказал Чумбока. Он постоял, посмотрел и, вздохнув, пошел собирать брошенные в грязь вещи.
Сопки, еще утром бывшие неописуемо красивыми, теперь словно бы съежились, возвышались черными похудевшими куполами. Еще утром они прикрывали
Весь этот день пробирались они по остывающей гари. Лишь к вечеру, перейдя широкое каменистое русло мелководной без дождя речушки, оказались в зеленом лесу, не задетом черным крылом пожара. Сизов теперь чувствовал себя куда лучше, чем накануне: пожар, как видно, основательно прогрел его.
И еще «четыре солнца», как говорил Чумбока, шли они по тайге. Лишь в середине пятого дня, поднявшись на сопку, увидели в открытом безлесном распадке россыпь домов поселка Никша.
– Все-таки пойдешь? – спросил Красюк.
– Надо, Юра.
– Так ведь возьмут.
– Я сам приду.
– Ну уж нет, я не полезу.
– Подумай. Я схожу, отдам образцы, а ты подумай.
– Уйдешь?
– Вернусь, вместе додумывать будем. Дума-то у нас нелегкая.
– Я тебе не верю!
– Ну, Юра, – улыбнулся Сизов. – Как я могу не прийти? Ты же обещал поделиться.
– Не верю.
– А ты поверь. Легче, когда веришь-то.
– Ну давай, – отрешенно сказал Красюк. – До вечера подожду.
Чумбока стоял безучастный, то ли не понимал, о чем речь, то ли делал вид, что не понимает.
По мере того как приближались крайние дома поселка, Сизова все больше охватывали волнение и непонятная тревога. Редкие прохожие с интересом посматривали на него и на шагавшего рядом Чумбоку, но всеобщего внимания, чего больше всего опасался Сизов, не было. Что из того, что черны и оборванны, люди ведь из тайги пришли. Если сами пришли, значит, все в порядке, бывает хуже.
Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила в двухквартирном домике, четвертом от коновязи – шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках чуть ли не посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.
У коновязи Сизов попрощался с Чумбокой.
– Куда потом иди? – Чумбока смотрел внимательно, словно все знал про него и теперь интересовался только тем, как и что он ответит.
– Потом вернусь к Краскжу, попробую разъяснить ему, как жить дальше. А потом надо к властям явиться.
– Разъясни, разъясни, – закивал Чумбока. – Медведь тайга живи, сохатый тайга живи. Человек один тайга совсем пропади.
Он поддернул плечом, поправляя ремень винтовки, и, не оглядываясь, пошел по пустынной улице вдоль редкого ряда домов.
Сизов машннально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Это мимолетное касание как ударило – всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представилось: то ли воображения не хватило, то ли мысль сама уходила от этих слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для Татьяны, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уже сделал… И вдруг пришло в голову, что тайной пружиной, толкнувшей его на побег вместе с Красюком, было не одно только желание взглянуть на гору, с которой упал Саша, не простое намерение отыскать Сашину мечту – касситерит, а именно то, что он делает теперь, – принести руду Татьяне и тем хоть чуточку смягчить свою вину перед ней.
Медленно или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору. Из окошка испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и… замер. На широком перильце возле стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Камешек был точно таким, какие нес он в своем свертке. Мысли завертелись в суматошном танце. Подумалось вдруг, что это он сам обронил. Но как он мог обронить, когда еще не входил?
Со смятением в душе Сизов открыл дверь, вошел в небольшие сенцы, увидел хозяйственный ящик, ведра с водой, накрытые фанерками, рукомойник. Все было знакомо, словно он только вчера заходил сюда.
И вдруг ему почудилось, что за ним подсматривают. Нервно оглянулся, увидел глаза, высвеченные пробившимся в оконце косым лучом солнца. Озноб прошел по спине, так эти глаза были неожиданны в сумраке сеней. Не вдруг понял, что это фотография и что изображен на ней Саша Ивакин, непривычно печальный. Сизов вспомнил, как Татьяна фотографировала их перед выходом в тот роковой маршрут, фотографировала долго, одну за другой меняя кассеты с пластинками в ящичке – «Фотокоре». Присмотревшись, он увидел на стене и другие фотографии, увидел и себя, согнувшегося под тяжестью мешка, улыбавшегося, и подивился тому, что Татьяна не выбросила эти портреты виновника гибели ее мужа.
Со страхом и тревогой Сизов постучал. Но дверь, ведущая в квартиру, была обита войлоком, и стука не получилось. Тогда он вошел без стука. И сразу услышал детский плач. Выглянула Татьяна, растрепанная, в распахнутом халатике, какой Сизов ее никогда и не видел, поглядела на него, не узнавая, и снова скрылась, зашептала кому-то:
– Вставай, там кто-то пришел.
Такого Сизов не ожидал. Чего угодно, только не этого. Чтобы Татьяна, единственная женщина, на которую он молился, так скоро забыла мужа?! Хотел повернуться и уйти, да ноги не слушались. В глубине квартиры кто-то кашлянул, хрипло, спросонья, и зашлепал босыми ногами по чисто вымытому полу. Сизов оторопело смотрел на вышедшего к нему человека и ничего не понимал. Ему вдруг подумалось, что это сон. Бывало так у него, сколько раз бывало: снилось несусветное, страшное, он знал, что это всего лишь сон, старался проснуться и не мог.
– Валентин? – осторожно спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: – Таня! Так это же Валентин!
Сизов обессиленно сел на что-то стоявшее у порога.
– Как же это? – бормотал он. – Как же?..
– Чего стоишь, проходи.
– Саша?
– Саша, Саша! Да проходи в комнату. Хотя нет, сначала мыться, переодеваться, как полагается.
– Но я ведь…
– Знаю, все знаю. Подробности потом.
Только тут до Сизова как следует дошло: точно, Саша Ивакин, живой и здоровый. Это было его неизменным правилом: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, – помыться и переодеться. После этого он может поздороваться.