Искатель. 1997. Выпуск №3
Шрифт:
Антонов, увидев, что Фризе уже читает рукопись, протянул к ней руку и перевернул. Прикрыв ладонью трубку, шепнул:
— Повремените, Володя!
Он разговаривал по телефону минут десять и, положив трубку, сказал с удовлетворением:
— Выходим на Европейский рынок! «Галимар» — третье западное издательство, предложившее нам сотрудничать. — Но тут же осекся. Вспомнил, ради чего сидит в его кабинете детектив, и помрачнел. От секундной радостной вспышки не осталось и следа.
— Когда я взялся за воспоминание, то решил: в них не будет ни слова вранья. Не будет даже умолчаний. Только полная, неприкрытая правда. А вот сейчас упомянул о горчинке — и солгал. Бывали годы, когда ни одна горчинка не отравляла мою жизнь. Ни одна! Если ты на коне — оглядываться назад опасно. Правда, Владимир Петрович? Но рано или поздно оглянуться приходится. А теперь читайте. Может быть, пройдем в комнату отдыха? Там не будут досаждать телефонные звонки.
Комната отдыха напоминала камеру для привилегированных арестантов. Узкая, как купе в поезде. Непременная решетка на окне. Скромная обстановка: диван, журнальный столик с кипой газет и журналов, встроенный шкаф.
Фризе подумал о том, что в шкафу, наверное, хранятся постельные принадлежности. Вот бы удивился банкир, застав его лежащим на диване с подушкой под головой и пледом на ногах!
Но и сидеть на диване было удобно. Он положил рукопись поверх газет и принялся за чтение.
«В 1942 году вместе с Олей мы попали в детский дом на Урале. Отец умер еще до войны, а мать погибла во время блокады.
В 1946 году, когда мы расстались навсегда, мне было шестнадцать, Оле на год меньше.
Мы очень любили друг друга. Но в большом коллективе, разделенном на две обособленные половины — на мальчиков и девочек, — эта детская привязанность считалась чем-то предосудительным. Не могу сказать, что мальчики и девочки враждовали. Но держались очень обособленно. Медленно, как бывает в голодные времена, пробуждался интерес к противоположному полу. Выражалось это своеобразно — в поддразниваниях, высмеиваниях. Иногда — в подглядывании в окна бани. У директрисы и воспитательниц подглядывание считалось самым большим грехом, и преследовалось нещадно. Строже чем воровство. Уличенный в этом грехе попадал в особый список и становился кандидатом на вылет. Если провинившемуся стукнуло четырнадцать лет, его оправляли в ФЗО. Или в детдом строгого режима.
Меня в то время голые девчонки мало интересовали. В Ленинграде жили с Олей в одной комнате, до 9-10 лет вместе купались в ванной, а в 1942 году, когда после опустошительной зимы открылись уцелевшие бани, мылись, как все дети, в одном отделении с матерями.
В одиннадцать лет сестра уже начала превращаться из подростка в девушку. Но мы по-прежнему не смущались своей наготы, не краснели.
Ханжество, процветавшее в детском доме, заставило нас скрывать свои родственные чувства.
В сорок шестом году директрисе пришла в голову идея создать оркестр и хор. Наверное, приобщить ребят к культуре было делом полезным. Но, Бог мой! Когда прекрасную идею внедряют железной рукой, результат может быть только плачевным. Затея с самодеятельностью обернулась для меня катастрофой.
Руководить музыкантами Алевтина — так звали между собой директрису воспитанники — пригласила пожилого инвалида, когда-то дирижировавшего военным оркестром. Имя его не помню. У нас он именовался Капельдудкикым. Капельдукин оказался настоящим профессионалом. И, невзирая на то, что кандидатов в оркестранты отбирала Алевтина, оставил в нем только тех, кто уже умел играть или обладал хорошим слухом.
Я вылетел из оркестра после первой попытки воспроизвести ноту «до».
Алевтина определила меня в хор, которым руководила сама. Петь я отказался. И неделю не вылезал из числа штрафников: два дня был лишен еды, сутки просидел в холодной пустой кладовке.
С помощью своих любимчиков Алевтина подстроила обвинение в воровстве. Пока я воевал с мышами в кладовке, в мой матрас подложили десяток картошин.
С воровством номер не прошел. Мой товарищ, Васька Розов, заметил, как парни делали свое черное дело, и поднял шум.
Упорство Алевтины объяснялось просто — среди хилых, недокормленных мальчишек военного времени я выглядел молодцом. Даже блокада не сделала меня дистрофиком. И рост приличный, и румянец во все щеки. Да еще густая шевелюра. Сказалась крепкая порода Антоновых.
— Чертов спекулянт! — орала на меня Алевтина. — Или ты будешь петь, или отправишься в дом для дефективных!
Я заслужил «спекулянта» за то, что иногда мы с Олей открывали чемодан с оставшимися от мамы вещами и, выбирали платье или костюм, которые не могли сгодиться сестре, шли в одну из ближайших деревень. Выменивали тряпки у местных баб на молоко, горячий каравай хлеба или вяленую рыбину. Такие походы происходили очень редко. Сейчас мне кажется, что они оставались единственной ниточкой, сохранявшей нашу родственную связь.
О моей войне с директрисой знал весь детдом.
Ольга отыскала меня на берегу реки, где я скрывался от Алевтины и пек в золе крупных плотвиц. Рыба да лепешки из крахмала перезимовавшей в земле картошки были моей единственной едой.
Сестра принесла хлеба и два куска сахара. Лицо у нее было заплакано.
— Алевтина вызывала. — Ольга взяла испекшуюся рыбешку, попробовала. Улыбнулась. — Вкусные. — И тут же принялась рассказывать: — Ну, грозила чертова кукла! Ну, грозила! Я и пустилась в рев. Подумала — уж не такая она железная. Может, отмякнет?
— Дождешься!
Да, Алевтина не дрогнула, не оттаяла. И Ольга, наплакавшись вдоволь, вынудила сдаться меня.
— Куда же мы друг от друга? — сказала она. — Соглашайся. Вместе будем ездить по области с концертами. Неужели так трудно постоять вместе с другими на сцене? Делай вид, что поешь.
Я сдался. На радостях сестра зацеловала меня так, как это случалось еще в довоенное время, когда мне удавалось угодить ей подарком. Пирожным. Пачкой ярких фантиков от только что появившихся прибалтийских конфет. Переход от слез к бурной радости происходил у сестры мгновенно.
Она тут же собралась бежать к директрисе, но, взглянув на тихие серебристые воды широкой реки, решила выкупаться.
— Вода как лед! — предупредил я. — А вылезешь…
— Не вздумай ругаться! Девчонки в спальне ни слова без мата не скажут. Надоело. Особенно Томка Церус! Все равно выкупаюсь. Солнышко-то печет.
— Смотри, сестренка, простудишься!
— Здесь меня никто не увидит? — Оля не обратила витания на мои слова. Оглядела густые выросли, скрывающие нас, сбросила платье, рубашку, трусы. Лифчик она не носила, да, по-моему, в годы войны их и купить-то было нельзя.
Окунулась Оля только раз и пулей выскочила из воды.
— Это же не вода, а ледянка! — Сестра заплясала у костра, размахивая руками и пытаясь согреться, тело у нее покрылось гусиной кожей, а темные соски на грудях встали торчком.
Впервые при виде Ольгиной наготы у меня перехватило дыхание и мелькнула мысль о том, какая она красивая.
— Витька! Не смотри на меня так! — Она погрозила маленьким кулачком. Но платье не надела, пока не обсохла. — Ты чего? Первый раз видишь?
Потом, все еще передергивая плечами от озноба, села на бревно рядом со мной. Поближе к костру. Взяла печеную красноперку.
— Ну, чего на меня вылупился? Скажи?
— Веснушек на спине много!
— Веснушек? Да я к тебе и спиной-то не поворачивалась. Сказочник!
Она съела рыбину, оделась. Легонько щелкала меня ладонью по плечу и, радостная, убежала докладывать Алевтине об успешных переговорах.
Наверное, Алевтина имела музыкальное образование. Я об этом ничего не знаю. А может быть, выросла в музыкальной семье. Она хорошо, как считали ребята, играла на рояле и умело дирижировала хором. Во всяком случае, через три месяца наш хор уже ездил с концертами по селам района. А духовой оркестр под водительством Капельдудкика, несмотря на понукания директрисы, все еще постигал азы гармонии. У капельмейстера были свои представления о мастерстве. Кстати, по крайней мере два наших детдомовца, прошедших его школу, попали а знаменитые музыкальные коллективы. Один — в орхестр Большого театра, другой — в Симфонический оркестр Ленинградской филармонии.
Принимали наш хор прекрасно. Когда на сцене клуба или школьного зала выстраивались пятьдесят подростков в красивой, привезенной еще из Ленинграда форме и пели: «Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полет…», люди, наверное, острее чувствовали, что война закончилась, что теперь в их тяжелой жизни почаще, будут появляться и праздники, и песни. Наш ребячий хор стал для них первой ласточкой.
Парадную детдомовскую форму называли «сталинской». Бежевые, как у вождя, френчи с нагрудными карманами и бежевые брюки у ребят. У девочек — белые блузки и бежевые юбки.
Я был единственным безгласным хористом. Каждая попытка запеть в полный голос заканчивалась «петухом». Мне оставалось лишь не проворонить свою партию — партию альтов — и синхронно с другими открывать рот.
Странное дело — я никогда не «вступал» невпопад и безошибочно различал, если фальшивили другие. Но стоило мне самому подать голос — гармонии приходил конец.
Легче всего мне было имитировать прилежное пение «Вечернего звона», заунывной песни «Степь да степь кругом». Через месяц я так насобачился, что делал свое дело почти автоматически. Думал о чем-то своем, постороннем. И проклинал Алевтину. Мне казалось, что у нас похожие роли. Я изображаю хориста, она — умелого дирижера. А ребята поют сами по себе Поют потому, что им нравится.
Когда нас принимали особенно тепло, Алевтина плавным взмахом руки приглашала, меня спуститься с возвышения — со скамьи или табуретки — и на радость зрителям пожимала мне руку или обнимала. Высокая, стройная, рыжекудрая, она очень нравилась публике. Наверное, олицетворяла для них незнакомый и притягательный мир большого города. Как же — ведь она была директором детского дома, эвакуированного из Ленинграда!»
Фризе оторвался от рукописи. Он вдруг настолько реально представил себе широкую плавную реку, песчаную отмель с догорающим костром и нагую девушку, выскакивающую из ледяной воды, что невольно поежился.
«И все это закончилось распрей о наследстве?
Неужели банкир и правда никогда не предпринимал попыток разыскать Олю? Почему?» — Он провел ладонью по лицу, прогоняя навязчивое видение, и перевернул страницу.
«Скандал разразился в небольшом городке Кунгуре. На этот раз с хором поехали два солиста, тоже из эвакуированных, еще не успевших вернуться в Ленинград.
Пожилой зубной врач по фамилии Славентантор играл на скрипке, а заведующий парткабинетом райкома исполнял старинные романсы. Его фамилии я не запомнил. А прозвище у него было Пипира.
Заведующего Алевтина усиленно обхаживала. От него много зависело — поездки по области, выступления на смотрах. И — чем черт не шутит! — концерт в областном центре.
У завпарткабинетом был хороший голос. Бас. Так я думаю сейчас, вспоминая его репертуар. А пятьдесят лет назад над этим не задумывался — мне просто нравилось, как поет Пипира. Нравились его песни.
..Мы отпели «Утро красит», «Вечерний звон».
Суровый и строгий вышел Пипира. Он пел Глинку.
Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце! Я плачу, я стражду, — Душа истомилась в разлуке…Аккомпанировала Алевтина.
Пение завпарткабинетом вызвало шквал аплодисментов. Кто-то из зала крикнул: «Блоху!»
Пипира взглянул на директоршу. Та взяла первые аккорды.
Мне так нравилась эта песня и я так привык беззвучно раскрывать рот, что, забывшись, принялся «подпевать» солисту.
Жил-был король когда-то, При нем жила блоха.В зале послышался смешок. Мои старания были замечены, и через несколько секунд хохотали все.
Пипира допел романс до конца и, сопровождаемый бурей аплодисментов, ушел со сцены.
Хор спел еще пару песен. Алевтина глядела только на меня. С ненавистью. Я подумал, что надо срываться, бежать куда глаза глядят. Но не успел. За кулисами директриса подошла ко мне и молча влепила пощечину. При всех.
И сейчас я помню, каким усилием воли сдержал себя. Не ударил. Не ударил, потому, что мигом попал бы в милицию, а значит, не смог отомстить обидчице.
«Ты, курва, за это заплатишь!» — крикнул я в спину убегающей из-за кулис Алевтине.
Как мне потом рассказали., она долго рыдала в директорском кабинете.
А я посчитал, что жизнь кончена. С таким позором я уже не мог остаться в детдоме.
У одного из моих сверстников, Гришухи Савченко, законченного урки, не раз пускавшегося в бега, имелась финка с красивой наборной ручкой.
Я разыскал Гришуху в артистической гримуборной, где несколько хористов еще переоблачались из парадных сталинских костюмов в привычные, видавшие виды шмотки.
Савченко даже не спросил, зачем мне финка. Наверное, догадывался. Алевтину, жестоко наказывавшую его после каждого побега, Гришуха ненавидел лютой ненавистью.
Оля вошла в артистическую, когда он передавал мне финку.
— Певцы хреновы! — сказала сестра, обращаясь к хористам. — Что же вы их не остановите?
Все молчали. Некоторые из ребят поспешили смыться. Ушел и Гришуха.
— Забирайте шмотки и дуйте отсюда, — приказала Оля. Дайте мне с братцем потолковать!
Ее уверенность, словечки из блатного лексикона подействовали. Парни тут же улетучились.
Сестра подошла ко мне вплотную:
— Поговорим?
— Не о чем!
— Поговорим! — Ока попыталась вырвать у меня финку, но я прятал ее за спиной. От злости и обиды у меля дрожали руки.
— Зря стараешься. Не остановишь.
Не помню, как долго мы препирались. Мне казалось — бесконечно. Время от времени в дверь заглядывали ребята. Оля шукала на них, они тут же исчезали.
Наверное, ее вмешательство только распалило меня. Засунув нож за ремень, я схватил сестру за руки и попытался отшвырнуть с дороги. Но Оля обхватила мою шею. Зашептала:
— Витечка, миленький. Ее надо! Не убивай ее. Посадят! Как же я буду без тебя?
Она принялась целовать меня в глаза, в щеки, в губы.
— Витечка, миленький, не убивай!
Оля прижималась ко мне все крепче и крепче. И все отталкивала подальше от двери. Еще мгновение — и мы очутились на груде свернутых кумачовых транспарантов и знамен. Оля целовала меня все крепче и крепче. Теперь уже в губы. А потом — я не уловил момента, когда это произошло, — она лежала уже раздетая, крепко прижимаясь ко мне, тоже раздетому, и опять целовала. А я, ошарашенный, забыв про финку, про директрису, испытывал такое чувство, словно подхваченный теплым ветром парю где-то высоко в небе. Никогда в жизни я больше не испытал такого блаженства. И только одна посторонняя мысль, мешала мне — сейчас откроется дверь и кто-нибудь войдет. Потом, когда мы поднялись с нашего кумачового ложа и, не чувствуя ни вины, ни раскаяния — только нежность, — оделись, не сводя друг с друга глаз, я увидел, что дверь закрыта — сестра засунула в ручку древко флага. Когда она успела эти сделать, я не заметил.
Наша агитбригада — так именовался детдомовский хор — вepнулась домой. Тут же Алевтина вызвала меня к себе.
Когда, постучав и услышав резкое «войди», я открыл дверь ока стояла посреди комнаты, скрестив руки и придерживая ладонями локти.
— Подойди, Антонов. — Голос у нее был непривычно тихим. Hо я не сомневался в том, что за этим последует. Делая эти несколько шагов, решил: даже если стукнет, не отвечу. Ради Оли я был готов стерпеть все.
Но директриса, всхлипнув, резко прижала меня к себе и прошептала:
— Прости меня, Антонов.
Через неделю, располосовав бритвой свой «сталинский» костюм, я сбежал. И больше никогда не видел ни Олю, ни Алевтину. Никого из своих детдомовских приятелей».
Фризе отложил рукопись. У него осталось впечатление, что он сейчас познакомился не с драматическим эпизодом из жизни Виктора Сергеевича, а с его литературным опытом. С рассказом, в котором правда переплелись с художественным вымыслом.
Он собрался заглянуть в кабинет банкира, но в это время дверь отворилась. На пороге стоял хозяин:
— Я не рано?
— Нет. Я только что закончил.
— Прекрасно. У нас с вами есть время на чашку кофе.
Оставив дверь в кабинет открытой, Виктор Сергеевич принялся заряжать кофеварку. Фризе следил за тем, как аккуратно, не просыпав ни крошки, он насыпал кофе.
— Теперь вы понимаете, почему я не разыскал сестру? И она не пыталась меня найти, — спросил Антонов после того, как с кофе было покончено.
Фризе не понимал. И не стал скрывать этого от собеседника.
— Хорошо, хорошо! Думайте, что хотите! Если вам этого мало. — Антонов показал на рукопись. — Добавлю: однажды Оля пришла ко мне и сказала: «Алевтина знает про нас. И обещает отдать тебя под суд. А меня отправить в колонию. Если ты не будешь с нею спать». Она сказала: «Спишь с сестрой — не убудет, если будешь спать с директором». Вот я и пустился в бега. Может быть, теперь вы скажете о своей находке? Оля?
— Да. Ольга Сергеевна Антонова-Соколова около года назад запрашивала в архиве справку о своем дедушке, Никифоре Петровиче Антонове. Не она сама запрашивала — юрист. А цель — вступление в права наследства, оставленного вашим дядей, Михаилом Антоновым.
Фризе подробно рассказал банкиру обо всем, что ему удалось узнать. О гибели Таиски и Кости Ранета, о департаменте с таким мирным названием.
Но ему показалось, что Антонов услышал только то, что хотел услышать: нашлась его сестра Оля.
— Вы знаете, где она живет?
— В деревне Радонеж.
— Когда мы туда поедем?
— Вы не хотите услышать о дедушке? О его поездке в Америку?
— Хочу. Но позже, позже… Володя, простите мою черствость. Вы так много сделали для меня. И понесли такие потери! Но… — Он посмотрел на Фризе почти умоляюще. — Обсудим все после поездки в Радонеж.
О том, что ему хотелось бы поставить последнюю точку в расследовании убийства его литературного секретаря Лени Павлова, банкир и словом не обмолвился.
Казалось, что Антонову, привыкшему командовать, распоряжаться судьбами людей — еще с комсомольских времен! — не знакомы ни сомнения, ни робость. И если, принимая решение, он может и заколебаться на мгновение, ни одна живая душа об этом не узнает.
Но сейчас Виктор Сергеевич и не пытался скрыть замешательство. Фризе видел, какими тревожными стали его зелено-голубые глаза. В один момент Владимиру почудилось, что банкир готов отказаться от поездки в Радонеж.
— Поедем вдвоем? — спросил Фризе.
— За кольцевую автодорогу я без охраны не высовываюсь.
— Считайте охранником меня.
— Да я же не боюсь… — начал банкир, но Фризе отвернул полу пиджака и показал ему кобуру с пистолетом.
— И правильно делаете! А нагрянем в деревню с охранниками — только кур распугаем. Кстати — возьмем мою тачку.
— Прекрасно! Никому в голову не придет, что я еду на вашей машине.
«Ну-ну! — Фризе с трудом подавил усмешку. — Знать бы, где упасть…»