Исключительные
Шрифт:
– Говори за себя, – возразил Роберт Такахаси.
– Но на самом деле он депрессивный. Он мне рассказывал, что на первом курсе в Ратгерсе впал в настоящую депрессию и по сути сломался. Перестал ходить на занятия, не сдал ни одной работы. К тому моменту, как он попал в систему здравоохранения, целый год почти не появлялся в столовой – карточка у него вроде бы так и осталась не просканированной. Питался одной лапшой быстрого приготовления, даже не заливая ее кипятком.
– Как можно это есть, не заливая? – спросила Джанин. – Саму лапшу или пакетик с приправами? Или и то и другое?
– Понятия не имею, Джанин, – нетерпеливо произнесла Изадора. – В службах здравоохранения увидели, в каком он состоянии, и позвонили его родителям. А затем отправили его в медицинский отпуск и положили в больницу.
– Психиатрическую? –
За столом воцарилась почтительная, тревожная тишина, колеблющаяся, как воздух над свечами.
– Да, – сказала Изадора. – В ту самую, где лечились все эти поэты.
– Не в том смысле, что Деннис Бойд поэт. Едва ли, – добавила она, хотя особой необходимости в этом, по мнению Жюль, не было. – Но его отправили на самый север, в Новую Англию, потому что в Ратгерсе психиатр посмотрел Денниса и сказал его родителям, что там необыкновенно хорошее подростковое отделение. А еще и страховка покрывала лечение. Поправившись, он вернулся в Ратгерс и окончил его, пройдя дополнительные курсы и летнюю школу. У него не очень-то получалось, но ему дали диплом.
– А в какой больнице обычно лечились эти поэты? – спросила Жюль.
– Ты же знаешь. Знаменитая клиника на Беркшир-Хилс, – ответила Изадора.
– Лэнгтона Халла? – удивилась Жюль.
Деннис действительно лежал в психиатрической больнице Лэнгтона Халла в Белкнапе – том самом городке, где располагался «Лесной дух». Он много времени провел в этом городе через четыре года после того, как там жила она.
Под конец вечера Изадора подала эспрессо из кофемашины, которую ей купили родители, а она так толком и не разобралась, как с ней обращаться. Наконец она достала обещанный косяк, произнеся «погнали, чувачок» с так называемым ямайским акцентом, выдвинула подбородок над куриными кебабами, словно под неслышные звуки регги, и папироса пошла по кругу.
– Представьте себе, что я в такой затейливой вязаной растаманской шапке, убрала под нее все волосы, – воскликнула Изадора. – Вообразите, что я черная.
Жюль баловалась травкой в ранней юности, и ей на всю жизнь хватило. Вся эта шмаль в семидесятые годы истощила ее, и сама мысль о кайфе теперь ее раздражала. Она представила себе, что слишком много и громко разговаривает, общительна и даже чуть надоедлива, и от одной этой картины стало не по себе, так что она едва вдохнула дым, подозревая, что так же поступил и Роберт Такахаси, который, похоже, тоже предпочитал оставаться в здравом уме. Только Джанин с Изадорой присосались к большому косяку, как к соске, смеясь и отпуская свои непонятные шуточки о том, как раньше вместе работали в закусочной.
Уходя из квартиры, Жюль столкнулась на лестнице с Деннисом Бойдом, который шел выносить мусор, но не смогла ему сказать: «Мы говорили о тебе, и я узнала, что ты был в больнице Лэнгтона Халла. А о «Лесном духе» когда-нибудь слышал?»
Вместо этого она сказала:
– Привет. Ты пропустил печенье.
– Жалко. Люблю печенье, – ответил он. – Но стараюсь его не есть. А то пузо растет. Пока что не хочу быть похожим на папашу. Или вообще не хочу.
Для наглядности рукой, свободной от перевязанного мусорного мешка, который казался мокрым сквозь полупрозрачный белый пластик, он похлопал себя по животу. Теперь он был в зеленой толстовке и джинсах – одежде, надеваемой после вечеринки. Вскоре выяснится, что он слегка заторможен из-за лекарств, которые принимал от депрессии. В то время антидепрессанты были грубыми, сбивали депрессию большой неуклюжей лапищей, а не более деликатной лапкой, которую станут применять позднее.
– А еще ты пропустил припасенный Изадорой косяк, – сказала Жюль с улыбкой, которая, как ей казалось, выглядела сардонической. Она бы ни слова не сказала против Изадоры Топфельдт, если бы Деннис первым не начал, но она предполагала и надеялась, что они ее воспринимают одинаково.
– Слово какое-то не очень знакомое. Косяк. Это же травка, верно?
– Ага.
– Хочешь выпить или еще чего-нибудь? – спросил Деннис Бойд, и Жюль ответила «нет, спасибо», она устала и сыта после ужина, и сегодня в нее больше никакая выпивка не
– Ну ладно, – сказал он. – Хорошо. Тогда всего доброго. До встречи.
– До встречи, – сказала она. Если бы она еще чуть присмотрелась к нему, увидела, что он так молод, крепок и незрел, в руке у него перевязанный мусорный мешок, а рукав толстовки на плотном волосатом запястье коротковат, то, может быть, у них бы что-то началось уже в тот вечер. Однако потребовалось еще три месяца – срок, в течение которого они выполняли свои жизненные задачи порознь, казалось бы, ни к чему не готовясь, но, как выяснилось, готовясь к очень многому.
Жюль Хэндлер снова встретила Денниса Бойда зимой на улице. Он опять держал в руках пластиковый пакет и показался ей подтянутым, но немного неухоженным. Она шла в копировальный центр, чтобы сделать ксерокопию сцены из пьесы к прослушиванию. Пьеса, как она припоминала гораздо позднее, называлась «Обезьяны на Марсе». Роль ей не досталась, но все равно никто об этой пьесе никогда не слышал. Деннис шел домой из «Фудленда». В коротких мультфильмах Итана Фигмена, вспомнила Жюль, всякий раз, когда персонаж нес из магазина купленные продукты, из пакета выглядывал стебель сельдерея. «Сельдерей, да! – довольно откликнулся Итан, когда она спросила его об этом. – Понимаешь, в моем мире принято считать его универсальным символом продовольственных товаров».
У Денниса не было с собой сельдерея. Она увидела верхушку коричневой пластиковой бутылки и была тронута, осознав, что это «Боско», шоколадный сироп, который не появлялся в ее жизни с самого детства. Он приобрел «Боско» и кукурузные чипсы. Жюль вспомнила рассказ Изадоры о том, что Деннис лежал в психиатрической больнице, и подумала, что он до сих пор не очень-то понимает, как о себе заботиться. А впрочем, кто на самом деле понимает? Жюль так и не отправила заявку и чек в «МетЛайф», чтобы приобрести медицинскую страховку, хотя мать заставила ее поклясться, что она сделает это. «Вот будешь умирать, и тебя положат в бесплатную палату», – говорила Лоис, но на 22-летнюю девушку все это не произвело ни малейшего впечатления. Она осталась незастрахованной, более того, ни разу не пользовалась плитой, стоявшей на ее противной кухоньке, только однажды разогрела набитый рисом носок, когда у нее шею свело после занятий в классе Ивонны. Ей тогда пришлось целый час отрицательно мотать головой в ответ на все вопросы. Но мысль о большом, мрачном, небритом Деннисе Бойде, который не может о себе как следует позаботиться, ее огорчила. Образ мужчины с пластиковым пакетом в руках запечатлелся в ее сознании, закрытый наглухо, как сам мешок. Много лет спустя в их семье почти все покупки будет делать Деннис, а по вечерам ему предстоит заталкивать мусор в маленькую дверцу на стенке уплотнителя отходов. Поначалу она понимала, на что идет; она не смогла бы сказать, что стала жертвой обманной рекламы. Ей доставался обыкновенный крепкий парень с хозяйственной сумкой, симпатичный, неуклюжий, достойно преодолевающий депрессию с помощью мусорного мешка.
– Я пройдусь с тобой, – сказал Деннис, и Жюль согласилась, и он проводил ее до копировального центра. Задребезжал дверной звонок, и они вошли и вместе постояли в белоснежном зале, вдыхая терпкий запах тонера. Там была Изадора Топфельдт в красной рабочей рубашке-поло, с волосами, собранными в косички, как у маленькой девочки, выглядящая еще более эксцентричной и маргинальной, чем в прошлый раз, когда Жюль ее видела. Казалось, Изадору вогнал в состояние работницы-зомби стрекот машин с огоньками, мельтешащими туда-сюда по стеклянным панелям. Позади ее друг Роберт Такахаси расправлял края чьих-то документов. Жюль поздоровалась и напомнила ему, что они встречались у Изадоры.