Искорка надежды
Шрифт:
— Как это вам, раввину, удается оставаться таким непредубежденным? — спросил я.
— Послушай, я знаю, во что я верю. Это у меня в душе, и все тут. Но я неустанно повторяю людям моей религии: мы обязаны быть убеждены в истинности нашей веры, но при этом мы не должны возгордиться и считать, что знаем все на свете. А поскольку мы всего на свете не знаем, нам следует признать тот факт, что другие могут верить во что-то иное. — Рэб вздохнул: — Я, Митч, в этом деле неоригинален. Многие религии учат любить своего ближнего.
Я вдруг подумал о том, что Рэб меня просто восхищает.
— Можно мне задать еще один вопрос? — спросил я Рэба.
Он кивнул.
— Если человек другой веры говорит мне: «Да благословит вас Бог!», что я должен ответить?
— Я бы сказал: «Спасибо. И вас тоже».
— Ну да?
— А почему бы и нет?
Я уже приготовился ему ответить, как вдруг понял, что ответить мне в общем-то нечего. Ну, просто абсолютно нечего.
Я читаю буддийские рассказы и притчи.
Одна из притч о крестьянине, который проснулся рано утром и обнаружил, что у него сбежала лошадь.
Проходит мимо сосед и говорит: «Плохи твои дела. Такое невезение».
Крестьянин отвечает: «Может быть, и невезение».
На следующий день лошадь возвращается и приводит с собой еще несколько лошадей. Сосед поздравляет крестьянина с удачей.
— Может быть, и удача, — говорит крестьянин.
Вскоре сын крестьянина, упав с одной из новых лошадей, ломает ногу. И сосед выражает крестьянину свои соболезнования по поводу несчастья.
— Может быть, и несчастье, — отвечает фермер.
На следующий день армейские рекруты приходят забирать его сына в армию, но не забирают потому, что у него сломана нога. Все вокруг радуются, считая, что это большая удача.
— Может быть, и удача, — говорит крестьянин.
Подобные рассказы я уже слышал и раньше. Они впечатляют своей простотой и отрешенностью их героев от мира. Но интересно, хотел бы я сам быть таким безучастным свидетелем событий? Не знаю. Может быть, и хотел. А может быть, и нет.
Выйдя от Рэба, я поехал в синагогу поискать информацию о доме, в котором она располагалась в самом начале, в 1940-е годы.
— У нас скорее всего хранятся об этом записи в картотеке, — ответила мне по телефону секретарша.
— Я и не знал, что у вас есть картотека, — сказал я.
— В этой картотеке есть записи обо всем. И о вас тоже.
— Вот это да! А можно на них взглянуть?
— Если хотите, вы можете их забрать.
Я
Ничего не изменилось. Обычно в такие минуты я испытывал чувство превосходства. Я взлетел высоко, а эти несчастные провинциальные дети продолжают делать то же самое, что когда-то делали мы. Но на этот раз, не знаю уж почему, я почувствовал лишь пустоту и отстраненность.
— Здравствуйте, — сказал я сидевшей за письменным столом женщине. — Меня зовут…
— Будет вам, мы знаем, кто вы такой. Вот ваша папка.
Я растерянно заморгал. Как мог я забыть, что моя семья принадлежала к этой синагоге уже лет сорок, не меньше?
— Спасибо, — сказал я.
— Ну что вы, какие пустяки, — ответила женщина.
Я взял свою личную папку и отправился домой, или, вернее, в то место, которое я теперь называл домом.
В самолете я откинулся на спинку сиденья, открыл папку и снял резинку с вложенных в нее листков. А потом ни с того ни с сего стал размышлять о той жизни, которую вел после того, как уехал из Нью-Джерси. Мечта моей юности «стать гражданином мира» до какой-то степени сбылась. У меня есть приятели в самых разных часовых поясах. Мои книги переведены на иностранные языки. И за эти годы я не раз менял место жительства.
Но можно прикоснуться к чему угодно и ни с чем не быть связанным. Я знал аэропорты лучше, чем район, где живу. Я знал имена множества людей, которые живут в самых разных частях страны, но понятия не имел, как зовут тех, кто живет со мной по соседству. Для меня единственной «общиной» была моя рабочая среда. Друзей я приобрел на работе. Разговоры мы вели о работе. И мое общение с людьми в основном было связано с работой.
А в последние месяцы моя рабочая среда потихоньку разваливалась. Моих приятелей одного за другим увольняли. Или сокращали им рабочие часы. И они, получив «выкуп», уходили. Закрывались офисы. Я звонил коллегам по телефону, а мне отвечали, что они там больше не работают. А потом я получал от них электронные письма, в которых они писали, что ищут новые «увлекательные возможности». В «увлекательность» этих новых возможностей верилось с трудом.
И вот теперь, когда работа нас больше не связывала, ослабевала и наша привязанность друг к другу, — словно у магнитов, потерявших свое притяжение. Мы обещали поддерживать прежние отношения, но обещаний своих не сдерживали. Некоторые вели себя так, будто безработица была заразной болезнью. Как бы то ни было, все то, что объединяло нас на работе — жалобы, сплетни и прочее, — исчезло. О чем же теперь можно было говорить?
Я вытряхнул на откидной столик содержимое моей папки и обнаружил табели, старые сочинения и даже текст пьесы о царице Эстер, сочиненной мной в четвертом классе религиозной школы.