Исковерканный мир
Шрифт:
Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого, роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.
– Как он нас ненавидит, - с усмешкой сказал Перуцци художнику, - в какой безумной, слепой ярости находится сейчас. Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни.
– Он обернулся к пленнику: - Вы и дальше намерены молчать, синьор Винченцо? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите, умрете через несколько минут.
Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше.
– Хорошая шея, - сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал.
– Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему Господу, - произнося это, он брезгливо скривил рот, - что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?..
– неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.
Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.
– Прелестно, - сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык.
– Приступайте, маэстро.
– С удовольствием, - цинично ответил Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: - Да, прекрасный экземпляр.
Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника, стала как будто прочнее и ощутимее…
А тот тем временем окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся смешивать краски на палитре. Он сделал мазок на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу.
Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно оглянулся вокруг, словно что-то искал. Взгляд его блуждал, пока не встретился со взглядом Дмитрия. «Какие усталые, мудрые… и хитрые глаза, - подумал Дмитрий.
– Кажется, они могут видеть через стены и через годы… - И внезапно понял: - Да он действительно меня видит!»
Ладжози еле заметно махнул ему рукой и произнес загадочно-бессмысленную фразу:
– Для кого-то минует трехлетие, а для кого-то - всего-навсего декада… - и перевел взгляд на полотно.
Дмитрий хотел крикнуть, позвать художника, но, как он ни старался, у него ничего не получалось…
– Что с тобой, Митя?!
– Дмитрий открыл глаза и обнаружил, что Аннушка тормошит его за плечо.
– Тебе опять приснился кошмар?.
– Да… То есть нет.
– Дмитрий понял, что от нынешнего сна не сохранилось в его душе того неприятного осадка, который оставляли два предыдущих.
– Я что, кричал?
– Да. Ужасно. Перепугал меня насмерть. А что тебе снилось?
– Мне снилось… - Тут Дмитрий почти физически почувствовал, как содержание только что виденного сна ускользает в пучины его подсознания… - Э-э-э… Мне снилась гордыня!
– вспомнил он.
– Какой ты впечатлительный, - улыбнулась Аннушка и откинулась на подушку.
– Больше никогда не буду спорить с тобой перед сном.
– Да-да, не спорь, милая, - сказал он, обнимая ее.
– Тем более, что всегда права только ты, а я не признаю этого только из упрямства. Я пойду сегодня в ОГПУ и сделаю все так, как ты сказала.
– Он и сам не понимал, откуда пришло к нему это решение, однако твердо знал: он должен так поступить. Хотя бы для того, чтобы помочь Николаю Андреевичу.
На этот раз у него не было повестки, и, назвав свою фамилию дежурному, он минут пятнадцать прождал, пока его пропустят. Ему вдруг подумалось, что он напоминает сейчас мотылька, упорно стремящегося к погибели в огоньке свечи. Метафора банальная, но отвратительно точная.
Наконец ему позволили выйти из проходной в вестибюль, и на подкашивающихся от волнения ногах он двинулся вверх по лестнице. «Какая низость!» - ругал он себя за это малодушие. Постучал в дверь уже знакомого кабинета.
– Да?!
– отозвались изнутри.
Дмитрий вошел и с удивлением обнаружил, что на этот раз за столом сидит совсем другой, смуглый и чернобровый, человек. Прежней была только форма комиссара.
– Простите, а где?.. Э-э… - Дмитрий судорожно попытался припомнить фамилию, но вспомнил лишь то, что в прошлый раз он и не удосужился ее узнать.
– Переведен, - отрезал новый комиссар.
– А вы, собственно, кто такой?
– Моя фамилия Полянов… - промямлил Дмитрий и беспомощно развел руками.
– А-а!
– новый комиссар грозно прищурился и поднялся из кресла, потрясая в руках папкой досье.
– Тот самый Полянов! Сам явился!
– Да, - оторопел Дмитрий.
– Вчера я разговаривал с вашим товарищем…
– Он мне не товарищ… - комиссар с размаху хлопнул папкой о стол.
– Это вам он товарищ!
– сказав это, он выжидательно вперился в Дмитрия угольками глаз.
Тот, поежившись, попытался перевести разговор в нормальное русло:
– Я хотел сказать, что в Румынию я ехать готов…
– Крысы бегут с корабля!
– нехорошо усмехнулся гэпэушник, снова садясь.
– Не-ет, господин Полянов, этот трюк у вас не пройдет! Ваш «товарищ» нам все рассказал. Раскололся, что называется. Не таких раскалывали.
Дмитрий попятился:
– Простите, я, пожалуй, пойду…
– Сидеть, контра!
– рявкнул гэпэушник, и Дмитрий тут же безвольно опустился на стул.