Искупление Дабира
Шрифт:
II. ВАЗИР (Продолжение)
Прятались за дувалами люди мушериф-эмира. У Ворот Знаменосца толпились райяты, погонщики, калан-дары, люди рабада, и все они были тоже от мушериф-эмира. Впереди скакал особый доверенный гулам, тайно объявляющий об улице, по которой сейчас поедут. Сразу же на той улице возле каждого человека становился му-шериф. В чорсу и лавках на базаре стояли наготове скрытые мушерифы, а вдоль проезда -- локоть к локтю -- выстраивалась явная стража. Двенадцать новых столбов были вкопаны в землю на базаре для бати-нитов, и огорожено теперь стало место от
В ворота некоего мервского дома въехали с ним лишь десять гуламов личной стражи и остались при конях во дворе. Он же сам прошел в дом, спустился по ступеням, и ход открылся в стене. Сто двадцать шагов просчитал он и взялся за медное кольцо. Из сторожки при книгохранилище вышел он на аллею султанского сада. Был виден между деревьями дом Тюрчанки, и один только шагирд возился у клумбы с тюльпанами.
Вплотную подошел он, и прянул вдруг шагирд от земли, ухватившись за кетмень. Как у мальчика в Тусе были у него глаза, и все сглатывал он что-то, будто не мог никак проглотить. Не забывается хлеб, ибо нет меры благодарности за него.
Да, на этом, а не на неких миражах, зиждется его учение о государстве. Ежедневным хлебом должен быть привязан к нему человек. И всю жизнь помнится этот хлеб, ибо такова природа вещей. Тридцать лет уже незыблемо стоит возведенное им здание...
Все уже решил он о шагирде. Возле себя необходим ему человек, чья верность от хлеба. Днем и ночью пусть будет рядом и не отрывает глаз от рукава у каждого, кто приблизится к нему.
Шагирд отвел кетмень. Солнце отразилось в сточенном железе. А он пошел к розовому дому, вглядываясь в нечто под ногами. На влажном песке четхо были обозначены знакомые маленькие следы...
III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
Рука бессильно упала. Кетмень ударился о землю, до половины войдя острием в унавоженную мякоть клумбы. Подрагивали травинки с красными каплями воды...
Это голос когда-то давшего хлеб человека послышался ему. Горло сразу перехватило сытым удушьем. Поднявшись от земли, увидел он все те же знакомые круглые глаза. Сострадание было в них, и, не думая, отвел он кетмень для удара.
Но удалялась прямая спина в золотых блестках. Ровно плыла голова с высоким белым тюрбаном. Меж ними желтел беззащитный затылок.
Ножа не было с ним, потому что осматривают всех при входе. В каждой нише и за деревьями сидят наготове стрелки с луками, и не разрешил пока даи-худжжат выполнять предопределенное. Почему же сейчас едва не случилось это?..
В Тусе впервые это произошло, когда ощутил он себя. Рычание и хруст слышались в полутьме. Очень маленький лежал он в углу некоего дома и все боялся собак, забегающих с улицы. Они доедали брата, умершего последним. И появился тогда человек, который дал ему хлеб. Тяжелый, теплый запах его ударил в лицо, и закружилась, закачалась земля, холодной яростью стиснуло горло...
И вдруг он все понял. Не дьявола в мире только что увидел он, а этого человека. От протянутого им хлеба брызнули кровью тюльпаны. Всю жизнь день за днем видел он, как отточенная яркость кетменя входит в податливое тело. Растерянный, ослепленный прозрением, слышал он, как хрустит песок от шагов уходящего...
Зловонием исходила земля. Перед старым каналом стоял он теперь, куда стекает все мерзкое и гнойное, извергнутое людьми. Зачем он пришел сюда?..
О гябрских женщинах говорил там, в горах, что-то большегубый фидаи. Здесь, в развалинах, их капище, а в рабаде он встретил вчера ту, что была с ним в заоблачном сне. Уткнувшись ей в грудь, плакал он когда-то, и пахло от нее по-земному.
С ней, как и с человеком, давшим ему хлеб, которого он хочет убить. Все наоборот в этом мире, где днем сияет солнце, а ночью загораются звезды. Насилие в основе всего. Зло за добро тут плата, а от хлеба ненависть. Правда -- в другом мире...
Ворота к гябрам были перед ним Играла музыка, и костер горел в сгустившейся тьме ..
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Все тут под знаком хатун, но цвет или форма неуловимы. Нарастающий гул подавляет прочие звуки мира. Он и сейчас слышится, этот гул, словно миллионы копыт бьют в черствую корку земли, разбивая ее, сотрясая до основания. Только свет, исходящий от хатун, осязаем.
Из века в век стихи о луне, и без смысла употребляется сравнение с ней женщины. Но все видевшие говорят про некий свет, излучаемый тюркской женой султана. На базарах шепчут батиниты, что от дьявола такое свечение в доме Сельджуков.
Приемный зал у хатун здесь проще, чем в Исфагане. Зато подальше от багдадских законников-факихов и ближе к туранским шаманам-баксы. Тахт ее в Мерве на одной высоте с тахтом Величайшего Султана, что положено не ей, а только старшей жене.
На разные голоса призывают божье благословение надимы у стены, и его возглас на своем месте среди них. Каждого слышно в отдельности, а все сообща являют необходимую гармонию. Хаджиб Дома, проверяющий всякий раз их умение, имеет тончайший слух.
В последний раз смотрят подручные хаджиба, все ли на местах, по форме ли одеты. Он быстро подбирает ноги в грубошерстных чулках -- джурабах, которые не сменил, идя от гябров. Не для султанского приема эти чулки. Зато халат на нем, как установлено: ярко-синий, с вышитыми серебром луной и звездами.
На свой особый тахт всходит Величайший Султан, и будто в сломанный карнай пытается кто-то выдуть мелодию. Сверкание клыча над миром осталось ему от отца Алп-Арслана. Но нет более хрупкого металла, чем сталь. Знак султана рассыпается на крупные бесформенные осколки...
Ясно выговаривает султан формулу бога и Посланника. Три зубчатых рога на золотой короне Кеев покачиваются в такт свидетельству. Могучи тело и руки, но некая печаль тления в зеленых глазах Малик-шаха. Будто на невидимой цепи он среди людей и давно уже перестал дергать ее. Агай -- великий воспитатель, и с семи лет султан на его попечении.
Шепчутся все по стенам и нишам. Двурогие и однорогие эмиры расправляют одежды, оставляя правые руки на перевязях.
Локти у них торчат углами, словно волчьи клыки Новый вазир Абу-л-Ганаим далеко вперед вытягивает шею. Султан слушает и смотрит в узкую прорезь окна под потолком. Там видно небо.