Искупление
Шрифт:
– Дом Толлисов.
Сначала послышался голос телефонистки, потом гнусавый голос помощника, пауза, дальний щелчок на линии и наконец – лишенный интонации голос Джека:
– Дорогуша, я сегодня позже, чем обычно. Ужасно занят.
Была половина двенадцатого. Эмилия не сердилась, потому что к выходным он все равно приедет, по крайней мере один день проведет дома, и между ними не будет сказано ни единого недоброго слова.
– Ничего, ничего, – ответила она.
– Закопался с отчетом по обороне. Придется все перепечатывать еще раз. И другие дела навалились.
– Перевооружение? – догадалась Эмилия.
– Боюсь, что так.
– Знаешь, никто этого не приветствует.
Он вздохнул:
– К сотрудникам нашей конторы это не относится.
– А ко мне – относится.
– Ну
– А я – тебя.
Разговор был окрашен взаимной привязанностью, это был разговор близких людей, что действовало успокаивающе. Он, как обычно, спросил, как прошел день. Она рассказала о том, что всех утомила жара, что у Брайони сорвался спектакль, что приехал Леон с другом, о котором заметила: «Он – из твоего лагеря. Ему нужно как можно больше солдат, чтобы беспрерывно продавать правительству свой шоколад». – А, знаю. Плитки величиной с лемех, завернутые в фольгу. Эмилия описала, как проходил ужин, упомянула дикий взгляд Робби.
– Ты по-прежнему считаешь, что мы должны оплатить его учебу в медицинском колледже?
– Да. Это смелый шаг. Характерный для него. Уверен, он многого достигнет на этом поприще.
Далее она сообщила о том, как в конце ужина было найдено письмо от близнецов и как все, разбившись на группы, отправились на их поиски.
– Маленькие негодники. И где же их в конце концов нашли?
– Не знаю. Еще никто не вернулся.
На линии повисла тишина, прерываемая лишь отдаленными щелчками. Когда высокий государственный чиновник заговорил снова, было ясно: решение уже принято. То, что Джек назвал ее по имени – а делал он это крайне редко, – свидетельствовало о серьезности решения.
– Эмилия, я кладу трубку, поскольку собираюсь немедленно позвонить в полицию.
– Ты считаешь, это необходимо? К тому времени, когда сюда приедет полиция…
– Если будут новости, немедленно сообщи мне.
– Подожди…
Услышав какой-то звук за спиной, она обернулась. В дверь входил Леон. Следом молча шла Сесилия, совершенно обескураженная. За ней, обняв за плечи кузину, – Брайони. Лицо у Лолы было таким белым и неподвижным, что напоминало фарфоровую маску. Даже не видя издали выражения этого застывшего лица, Эмилия поняла – случилось нечто ужасное. Где близнецы?
Направляясь к ней через холл, Леон протянул руку, чтобы взять у нее трубку. Его брюки от манжет до колен были испачканы грязью. Грязь, в такую сухую погоду? От напряжения он тяжело дышал. Мокрая прядь волос упала ему на лицо, когда он, резко выхватив трубку из руки матери, повернулся ко всем спиной.
– Папа, это ты? Да. Послушай, думаю, тебе следует приехать. Нет, пока нет, но случилось нечто худшее… Если сможешь, сегодня же. Позвонить придется в любом случае, так что лучше это сделать тебе.
Прижав руку к груди, Эмилия сделала несколько шагов к девочкам, напряженно наблюдавшим за происходящим. Эмилия не слышала ни слова и не хотела слышать. Она предпочла бы удалиться наверх, в свою комнату, но Леон, грохнув трубкой о рычаг, повернулся к ней. Взгляд у него был напряженным и тяжелым, ей показалось, он полыхал гневом. Леон глубоко дышал, стараясь успокоить дыхание, его губы растянулись в странной гримасе.
– Пойдем в гостиную, там ты сможешь сесть, – сказал он наконец.
Эмилия прекрасно поняла его: он не хотел говорить здесь, чтобы она не упала на кафельный пол и не разбила голову. Она не отводила от него взгляда и не двигалась.
– Пойдем, Эмилия, – повторил Леон.
Горячая рука сына тяжело опустилась на ее плечо, сквозь шелк Эмилия ощутила влагу. Безвольно пройдя в гостиную, она с ужасом сосредоточилась на одном простом факте: прежде чем сообщить ей нечто, Леон хочет, чтобы она села.
XIII
В ближайшие полчаса Брайони предстояло совершить преступление. Понимая, что находится среди ночи почти рядом с маньяком, она поначалу старалась держаться в тени дома и каждый раз, проходя мимо освещенного окна, ныряла под карниз. Она знала, что Робби пойдет по подъездной аллее, потому что именно туда отправилась ее сестра с Леоном. Решив наконец, что отошла на безопасное расстояние, Брайони отважно метнулась через широкую арку на дорогу, ведущую к конюшне и бассейну. Безусловно, стоило сначала проверить, нет ли там близнецов, не дурачатся ли они с лошадьми или не плавают ли мертвые, лицами вниз, в воде, неотличимые друг от друга. Она представила, как можно описать их, качающихся на нежной поверхности воды. Волосы извиваются, как многочисленные усики, два тела в одежде то соединяются, то отталкиваются. Сухой ночной воздух проникал под платье, холодил кожу, в темноте Брайони чувствовала себя скользкой и проворной. Она могла описать все: тихие шаги маньяка, крадущегося по дорожке, старающегося ступать по травяной кромке, чтобы не выдать своего приближения заранее: ведь Сесилию сопровождал брат, это осложняло дело. Брайони могла бы описать и этот нежный воздух, и траву, испускающую сладковатый коровий дух, и выжженную землю, все еще тлеющую дневным зноем и дышащую ароматом глины, и легкий ветерок, несущий с озера запахи зелени и серебра.
Свернув на лужайку, она побежала, петляя по траве и представляя, как будет всю ночь нестись, рассекая шелковистый воздух, подбрасываемая пружинящей твердью земли, и как ночная тьма будет удваивать ощущение скорости. Иногда она так бегала во сне, а потом раскидывала руки, наклонялась вперед и силой одной лишь веры – это единственный трудный момент, но во сне легкопреодолимый, – отталкивалась от земли без особого усилия и летела низко над изгородями, воротами, крышами, а потом взмывала вверх и долго в восторге парила над полем, под самыми облаками, прежде чем снова спикировать на землю. Сейчас она чувствовала, что это действительно можно осуществить силой одного лишь желания; мир, сквозь который она мчится, любит ее и даст ей все, чего она ни пожелает, он поможет ей. А потом, после, она все это опишет. Разве писание не есть разновидность того же парения, доступная форма полета, не чудо воображения?
Но маньяк крадется в ночи, его сердце исполнено неутоленного черного зла – ведь однажды она уже сорвала его гнусные планы! – и поэтому нужно оставаться на земле, чтобы описать и его. Сначала она должна защитить сестру, а потом найдет способ благополучно разоблачить его на бумаге. Брайони перешла на шаг, размышляя о том, как он должен ненавидеть ее за вторжение в библиотеку. И как бы страшно ей ни было, снискать ненависть взрослого человека казалось второй попыткой вхождения в иной мир. Дети ненавидят щедро и причудливо. Их ненависть немногого стоит. А вот стать объектом ненависти взрослого – все равно что принять посвящение в серьезную новую жизнь. Это было продвижением. Вероятно, Робби вернулся по собственным следам и ждет ее теперь за конюшней, вынашивая убийственный замысел. Но Брайони старалась не бояться. Ведь выдержала же она его взгляд там, в библиотеке, пока сестра проходила мимо нее, не выказав ни малейшей признательности за избавление.
Брайони понимала, что благодарности и воздаяния ждать негоже. Бескорыстная любовь не нуждается в словах, и она защитит Сесилию, даже если та не будет ей за это признательна. А бояться Робби теперь ни к чему; уместнее испытывать к нему презрение и гадливость. Они, Толлисы, сделали для него так много хорошего, он стольким им обязан: домом, в котором вырос, бесконечными путешествиями во Францию, формой и учебниками для гимназии, наконец, Кембриджем, и за все это он отплатил тем, что написал сестре это гнусное слово и, чудовищно нарушив правила приличия, применил против нее силу, после чего с невинным видом сидел за их столом, притворяясь, будто все в порядке. Лицемер, как же ей хотелось его развенчать! Жизнь, та, в которую она теперь вступает, послала ей испытание в лице негодяя под маской старинного друга семьи – мужчины с нескладными, но сильными ногами и грубоватым, обманчиво дружелюбным лицом. Этот человек когда-то носил ее на плечах и плавал с ней в реке, помогая преодолевать встречное течение. Да, именно так и должно было случиться: истина бывает странной и обманчивой, за нее нужно бороться, пробиваться к ней через поток привычных мелочей. Случившееся как раз и было тем, чего никто не ожидал. Ну разумеется, негодяев ведь не представляют публике для освистания и гневных филиппик, они не ходят в черных плащах с капюшоном, закрывающим лицо, искаженное злобной гримасой.