Искупление

Макьюэн Иэн Расселл

– Значит, ты учишься на медсестру. – Скорее в порядке констатации приметы времени, чем из желания сменить тему, сказала Сесилия.

– Да.

– В чьем отделении?

– Сестры Драммонд.

Сесилия ничем не дала понять, что знакома с сестрой, и не выразила недовольства, что сестра работает в той же больнице, где работала она. В глаза бросилась еще одна явная перемена, произошедшая в Сесилии: прежде она разговаривала с младшей сестрой по-матерински снисходительно: «Сестренка, малышка…» Теперь от снисходительности не осталось и следа. Резкость ее тона удержала Брайони от вопроса о Робби. Она сделала еще шаг вперед, оставив, однако, дверь за спиной открытой.

– А где работаешь ты?

– Неподалеку от Мордена, в НМП.

Госпиталь

Неотложной медицинской помощи, военный госпиталь, видимо, принявший на себя основной удар эвакуационной волны. Слишком о многом нельзя было говорить и спрашивать. Сестры смотрели друг на друга. Хотя вид у Сесилии был помятый, как у человека, только что вставшего с постели, она оказалась красивее, чем помнила Брайони. Ее удлиненное лицо всегда было необычным, несколько лошадиным, как говорили все, даже ее искренние почитатели. Теперь оно выглядело откровенно чувственным, видно, благодаря пламенеющему бутону сочных губ. Глаза, казалось, стали более крупными и темными – быть может, от усталости. Или от печали. Тонкий длинный нос с трепетными ноздрями, точеные черты. Лицо было неподвижным и напоминало маску. По нему трудно было что-либо понять. Новый облик сестры усугубил неуверенность Брайони и сделал ее еще более неуклюжей. Сидевшая перед ней женщина, которую она не видела пять лет, казалась почти незнакомой. С ней Брайони ни в чем не могла быть уверенной. Она старалась найти какую-нибудь новую, нейтральную тему, но в голову не приходило ничего, что не затрагивало бы деликатных предметов – тех, о которых все равно рано или поздно придется говорить. Только потому, что молчаливое разглядывание друг друга становилось невыносимым, она наконец спросила:

– У тебя есть известия от отца?

– Нет, – сказала Сесилия, как отрезала, из чего следовало, что его письма ей не нужны, и, даже если бы они были, она не стала бы на них отвечать. Тем не менее поинтересовалась:

– А у тебя?

– Недели две назад получила записку.

– Ладно.

Тема была исчерпана. Помолчав, Брайони сделала еще одну попытку:

– А из дома?

– Нет. Я не поддерживаю отношений с ними. А ты?

– Мама пишет время от времени.

– Ну, и какие у нее новости, Брайони?

Интонация, с которой был произнесен вопрос, и это нарочитое обращение по имени прозвучали издевательски. Призвав на помощь всю свою сообразительность, Брайони догадалась, что сестра считает ее предательницей.

– У них живут эвакуированные, Бетти их ненавидит. Большую часть парка теперь засевают пшеницей…

Она замолчала. Глупо было стоять вот так, в прихожей, и вспоминать подробности.

Но Сесилия холодно потребовала:

– Ну, рассказывай дальше.

– Многие молодые люди из деревни вступили в Восточносуррейский полк, кроме…

– Кроме Дэнни Хардмена. Ну разумеется, это мне известно. – Сесилия притворно-любезно улыбнулась, ожидая, что еще поведает Брайони.

– Возле почты соорудили огневую точку. У нас сняли всю старую ограду. Вот. Тетя Гермиона живет в Ницце. Да, Бетти разбила вазу дядюшки Клема.

Только эта новость, видимо, задела Сесилию. Она подалась вперед и прижала ладонь к щеке.

– Разбила?!

– Она уронила ее на лестнице, когда несла в подвал.

– Ты хочешь сказать, что ваза разлетелась на куски?

– Да.

Немного помолчав, Сесилия сказала:

– Это ужасно.

– Да, – охотно согласилась Брайони. – Бедный дядюшка Клем! – Она радовалась, что сестра оставила свой иронический тон.

Допрос, однако, продолжился:

– А осколки они сохранили?

– Не знаю. Эмилия писала, что старик орал на Бетти.

В этот момент распахнулась дверь, и на пороге гостиной, прямо перед Брайони, настолько близко, что она ощутила мятное дыхание, выросла хозяйка. Указывая на входную дверь, она закричала:

– Вам здесь что, вокзал, юная леди?! Либо входите, либо проваливайте!

Без всякой спешки Сесилия встала, завязала шелковый пояс

на халате и лениво произнесла:

– Это моя сестра Брайони, миссис Джарвис. Потрудитесь запомнить и держаться в рамках приличий, когда с ней разговариваете.

– Я в своем собственном доме и буду разговаривать так, как считаю нужным! – огрызнулась миссис Джарвис и снова повернулась к Брайони. – Если вы остаетесь – оставайтесь, если нет – уходите немедленно и закройте за собой дверь.

Брайони, вопросительно взглянув на сестру, поняла, что той не очень хочется, чтобы она ушла при таких обстоятельствах. Миссис Джарвис оказалась ее невольной союзницей.

Сесилия заговорила так, словно они были одни:

– Не обращай внимания на эту даму. Я съезжаю отсюда в конце недели. Закрой дверь и поднимайся.

Под прицелом злобных глаз миссис Джарвис Брайони повиновалась сестре.

– А что касается вас, леди Дрянь… – начала было хозяйка, но поднимавшаяся уже по лестнице Сесилия резко обернулась и оборвала ее:

– Хватит, миссис Джарвис. Остановитесь на этом.

Брайони узнала этот тон, типичный для найтингейловских сестер, когда приходится иметь дело с особо трудными пациентами или слезливыми практикантками. Несомненно, Сесилия стала старшей сестрой.

На площадке второго этажа, прежде чем открыть свою дверь, сестра одарила Брайони ледяным взглядом, давая понять, что ничего не изменилось, никакого потепления не произошло. Из ванной, располагавшейся напротив комнаты Сесилии, через полуоткрытую дверь тянуло влажным душистым сквознячком и доносился гулкий звук падающих капель. Видимо, Сесилия собиралась принимать ванну. Она завела Брайони в свою квартиру. У иных медсестер, являвших образец аккуратности на работе, дома царил кавардак, поэтому Брайони ничуть не удивилась, когда увидела новый вариант хаоса, коим славилась спальня Сесилии дома. Но это помещение было отмечено еще и печатью бедности и одиночества. Средних размеров комната была поделена так, чтобы в узком пенальчике поместилась кухня, в дальнем конце, за дверью, скорее всего располагалась спальня. Стены были обклеены обоями в вертикальную бледную полосу – из ткани с таким рисунком любят шить пижамы мальчикам, – что создавало впечатление тюремной камеры. Пол был устелен обрезками линолеума, оставшимися, видно, после покрытия пола внизу, местами из-под него выглядывал деревянный настил. Под единственным подъемным окном находились раковина с примитивным краном и одноконфорочная газовая плита. У стены стоял стол, на нем была расстелена желтая скатерть из хлопка. Между столом и плитой оставалось так мало места, что трудно было пройти мимо, чего-нибудь не задев. На столе, в банке из-под варенья, стоял букет синих цветов, кажется, колокольчиков, рядом – переполненная, как обычно, пепельница. Тут же лежала стопка книг. Внизу – «Анатомия» Грея и томик Шекспира. Вверху – книги потоньше, на корешках которых серебряными и золотыми буквами были вытеснены имена авторов. Брайони заметила Хаусмена и Крэбба. Рядом стояли две бутылки стаута. [38] В дальнем от окна углу, на двери спальни, была прибита карта Северной Европы.

38

Крепкое черное пиво.

Сесилия достала сигарету из пачки, валявшейся возле плиты, потом, видимо, вспомнив, что младшая сестра уже не ребенок, предложила и ей. У стола стояло два кухонных стула, но Сесилия не села и не предложила сесть Брайони. Обе курили, ожидая, как показалось Брайони, чтобы выветрился дух хозяйки.

Наконец Сесилия сказала тихим, спокойным голосом:

– Получив твое письмо, я посоветовалась с адвокатом. То, о чем ты пишешь, сделать непросто, если нет новых улик. Того, что ты изменила свое мнение, недостаточно. Лола будет продолжать твердить, что ничего не видела. Единственной нашей надеждой был старый Хардмен, но он умер.