Искупление
Шрифт:
На обратном пути я думала о замечаниях полковника, вернее, об удовольствии, которое получила, внося его незначительные поправки. Если бы я действительно так уж заботилась о фактической достоверности, я бы написала совсем другую книгу. Но моя работа закончена. Никаких других вариантов не будет. Эта мысль оказалась последней перед тем, как такси въехало в старый трамвайный туннель под Олдвичем; сразу после этого я заснула. Шофер разбудил меня, когда машина уже стояла перед моим домом в Риджентс-Парке.
Выложив на стол бумаги, привезенные из библиотеки, я сделала себе сандвич и начала собирать вещи, которые могли понадобиться для поездки с ночевкой. Слоняясь по квартире из одной хорошо знакомой комнаты в другую, я отдавала себе отчет в том, что независимости моей скоро придет конец. На столе в рамке стоял портрет моего мужа Тьерри, сделанный в Марселе за два года до его смерти. Когда-нибудь я буду спрашивать, кто это. Чтобы успокоиться, я стала выбирать платье для вечера в честь моего дня рождения. Возможно, моя болезнь способствует омоложению организма: я оказалась худее, чем была год назад. Перебирая развешанные на плечиках костюмы, я на несколько минут забыла о своем
Моя секретарша придет завтра, до моего возвращения. Я оставила ей записку с перечнем просьб. Потом налила себе; чашку чаю, взяла книгу и уселась в кресле у окна с видом на парк. Я всегда умела заставить себя не думать о том, что меня по-настоящему тревожило, но читать сейчас все равно не получалось. Я была слишком взволнованна. Поездка в деревню, ужин в мою честь, возобновление семейных связей… А ведь у меня только что состоялся тот самый классический «откровенный разговор с доктором». По идее мне следовало пребывать в глубокой депрессии. Может быть, я, как нынче выражается молодежь, уже в отключке? Но это все равно ничего не меняет. Машину оставалось ждать еще не менее получаса, меня одолевало беспокойство. Встав с кресла, я несколько раз прошлась по комнате. От долгого сидения у меня начинают болеть колени. Меня преследовал образ Лолы: суровость этого старого, кричаще раскрашенного лица, отвага, с которой она шла на своих опасных высоких каблуках, ее жизненная энергия, то, как шустро она нырнула в «роллс-ройс». Неужели я соревновалась с ней, вышагивая по ковру от камина до дивана? Начиная с тех пор когда ей перевалило за пятьдесят, я всегда думала, что бурная светская жизнь и курение сведут ее в могилу. И вот ей уже почти восемьдесят, а у нее все такая же ненасытная жажда жизни и щеголеватый вид. Она всегда была типичной старшей девочкой с чувством собственного превосходства и всегда стояла на одну ступеньку выше меня. Но в этом последнем важном деле я ее обскачу, она, глядишь, доживет до ста. При жизни я не смогу опубликовать свою книгу.
«Роллс», должно быть, произвел-таки на меня впечатление, потому что, когда, опоздав на пятнадцать минут, машина за мной все-таки пришла, я испытала разочарование, хотя обычно такие вещи меня не трогают. Это была пыльная малолитражка с затянутым нейлоновой шкурой под зебру задним сиденьем. Зато таксист, карибец по имени Майкл, оказался веселым и предупредительным, он тут же взял у меня чемодан и безо всякой просьбы с моей стороны сдвинул переднее пассажирское сиденье, чтобы мне было просторнее сидеть сзади. Поскольку мы сразу выяснили, что я не люблю громыхающей музыки, независимо от громкости, а у него было неважное настроение и он нуждался хоть в каком-то развлечении, мы, придя к обоюдному согласию, заговорили о семьях. Отца своего он не знал, а мать работала врачом в Мидлсексской больнице. Сам он окончил юридический факультет Лестерского университета и собирался писать докторскую диссертацию в Лондонской школе экономики на тему «Законодательство и нищета в третьем мире». Когда мы выехали за пределы Лондона через унылый Уэст, он вкратце изложил мне свою теорию: нет законов о собственности, стало быть, нет капитала, а следовательно, и благосостояния.
– Вполне юридический подход, – заметила я. – Многообещающее дело для вас самого.
Он вежливо рассмеялся, хотя, видимо, счел меня безнадежной тупицей. В наши дни совершенно невозможно судить об уровне образования человека по тому, как он говорит, одевается, какие у него предпочтения в музыке. Безопаснее всего обращаться с каждым встречным как с высоким интеллектуалом.
Мы проговорили минут двадцать, и, когда машина выехала на шоссе и мотор забубнил монотонно, без перебоев, я снова заснула, а проснувшись, увидела, что мы уже на проселочной дороге. Голова у меня была болезненно стиснута железным обручем. Я достала из сумки три таблетки аспирина и, с отвращением разжевав, проглотила их. Какую еще часть рассудка и памяти отнял у меня крохотный удар, вероятно, случившийся, пока я спала? Мне этого никогда не узнать. Именно тогда, сидя на заднем сиденье малолитражного такси, я впервые испытала нечто близкое к отчаянию. Я бы не сказала, что меня охватила паника, это было бы преувеличением. Может быть, своего рода клаустрофобия: ощущение беспомощного заточения в зоне распада и чувство, будто я уменьшаюсь в размерах. Тронув Майкла за плечо, я попросила его включить свою музыку. Он решил, что я хочу напоследок, поскольку мы приближались к пункту назначения, сделать ему уступку, и отказался. Но я настояла, и бухающий, словно молот, гулкий басовый ритм заполнил салон, а поверх него несильный баритон запел на неведомом мне карибском наречии что-то похожее на ребячьи стишки или считалочку. Это позабавило меня и помогло. Незнакомые слова звучали совсем по-детски, хотя скорее всего выражали нешуточные страсти. Я не стала просить перевести их мне.
Музыка продолжала играть, когда мы свернули на подъездную аллею отеля «Тилни». Прошло более двадцати пяти лет с тех пор, как я последний раз ехала по ней в день похорон Эмилии. Первое, что бросилось в глаза, – отсутствие деревьев на парковой лужайке; гигантские вязы, должно быть, погибли от какой-то болезни, а оставшиеся дубы спилили, чтобы освободить проход для игроков в гольф. Несколько спортсменов-любителей в сопровождении своих кадди [42] как раз пересекали аллею, и нам пришлось притормозить, чтобы пропустить их. Я невольно подумала о них как о правонарушителях. Лес, окружавший старое бунгало Грейс Тернер, стоял нетронутым, и, когда аллея обогнула последнюю стайку берез, открылся вид на главный дом. Испытывать ностальгию не приходилось – дом всегда был уродливым. Но издали у него был сейчас такой
42
Мальчик, который подносит или подвозит на тележке клюшки для игроков в гольф.
Майкл отнес мой чемодан в регистратуру, расположившуюся в нашем старом вестибюле. Как странно, что только теперь черно-белые плитки пола позаботились затянуть плетеным из шнура ковром. С акустикой здесь всегда были проблемы, хотя мне это не мешало. Из встроенных динамиков лилась бурная мелодия Вивальди. На благопристойном столе регистратора, сделанном из тропического дерева, стояли компьютерный монитор и ваза с цветами, а по бокам – два комплекта доспехов; надо всем этим висел некогда украшавший нашу столовую групповой портрет, с помощью которого мой дед пытался намекнуть на наличие у семьи древних родовых корней. Я дала Майклу чаевые и искренне пожелала ему удачи с правами на собственность и ликвидацией нищеты. Этим я пыталась дезавуировать свою неуклюжую шутку насчет юристов. Он поздравил меня с днем рождения, пожал руку – каким слабым, неуверенным было его рукопожатие – и отбыл. Строгая девушка-регистратор в деловом костюме выдала мне ключ и сказала, что библиотека сегодня зарезервирована под наше вечернее торжество. Несколько уже прибывших его участников вышли прогуляться. Аперитив в шесть. Коридорный отнесет мой чемодан наверх. Если желаю, я могу воспользоваться лифтом.
Итак, меня никто не встречал, но это было даже лучше. Я предпочитала в одиночестве освоиться со всеми здешними переменами, прежде чем предстать перед публикой в качестве виновницы торжества. Поднявшись на третий этаж, я прошла через противопожарную стеклянную дверь, отделявшую площадку лифта, и двинулась по коридору. Натертые до блеска половицы знакомо поскрипывали под ногами. Было странно видеть двери спален запертыми и снабженными номерами. Номер моей комнаты – семь, – разумеется, ни о чем мне не говорил, но я уже догадывалась, где именно буду спать. Во всяком случае, остановившись перед дверью с табличкой «7», я ничуть не удивилась. Это была не моя старая спальня, а комната тетушки Венеры, из окна которой, как всегда считалось, открывался самый красивый вид: на озеро, аллею, лес и холмы за ним. Должно быть, ее специально заказал для меня Чарлз, внук Пьерро, вдохновитель и организатор сего мероприятия.
Войдя, я была приятно удивлена: две смежные комнаты присоединили к этой, устроив трехкомнатные апартаменты. На низком стеклянном столике стоял гигантский букет оранжерейных цветов. Необозримая высокая кровать, на которой без единой жалобы так долго пролежала тетушка Венера, исчезла вместе с резным комодом и зеленой шелковой софой. Они перешли в собственность старшего сына Леона от второго брака и покоятся в замке где-то в горах Шотландии. Но новая мебель была хороша, и мне мои апартаменты понравились. Чемодан уже стоял на месте, я заказала чай, повесила платье на плечики и обследовала свою гостиную с письменным столом и красивой настольной лампой. Меня потрясла огромная ванная комната с вазой, наполненной ароматической смесью сухих цветочных лепестков, и комплектом полотенец на обогреваемых держателях и порадовало то, что все вокруг не казалось мне свидетельством новомодной безвкусицы, – с годами это легко превращается в привычку. Я задержалась у окна полюбоваться на косые солнечные лучи, освещавшие поле для гольфа и скользившие по голым деревьям на дальних холмах. Мне было трудно смириться с отсутствием озера, но его ведь когда-нибудь можно и восстановить, а сам дом, став отелем, несомненно, был теперь согрет человеческой радостью больше, чем тогда, когда я здесь жила.
Чарлз позвонил час спустя, когда я подумывала уже о том, чтобы начать одеваться. Он предложил зайти за мной в шесть пятнадцать – пусть сначала соберутся все остальные – и отвести вниз, чтобы обставить мое появление как торжественный выход. Таким образом, я вошла в огромную L-образную комнату, опираясь на его руку, в своем кашемировом наряде, под аплодисменты полусотни родственников, которые тут же приветственно подняли бокалы. В первый момент мне показалось, что я никого не узнаю. Ни одного знакомого лица! Может быть, это предзнаменование обещанного беспамятства? – мелькнуло у меня в голове. Потом лица начали постепенно фокусироваться. Следовало сделать скидку на мой возраст и на ту скорость, с которой грудные дети превращаются в десятилетних сорванцов. Я безошибочно узнала брата, сгорбившегося и съехавшего набок в своем инвалидном кресле, с салфеткой, заткнутой за воротник, чтобы не испортить костюм шампанским, проливавшимся из бокала, который кто-то держал у его рта. Когда я наклонилась поцеловать Леона, ему удалось изобразить улыбку той половиной лица, которая не была парализована. Узнала я и длинного Пьерро, сморщившегося и обзаведшегося плешью на макушке, на которую мне захотелось положить руку, но все такого же сияющего. Он выглядел истинным отцом семейства. Между нами был негласный договор: мы никогда не упоминали о его сестре.