Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
Шрифт:
Да, вспомнил! Сегодня 3 ноября 1929 года. Это вы мне сказали? В Москве холодина, то дождь, то мокрый снег. А в моей камере теперь жара: топят «по моей просьбе». Спасибо! Но зачем же так? К батарее не притронуться — ожог получишь. Или тоже — «из дополнительных мер воздействия» на подследственного? Да что такое? О чем это я?
Про монгольский период писать не буду — тошно. У меня, видите ли, невыносимый характер! Да с этими дремучими и упрямыми монголами любой взбесится!
А я, Яков Самуилович, все собирался в этих записях поведать вам о своей личной жизни: первая любовь, последняя, женитьбы, сын…
Но понимаю: это интересно только
Ладно! Вы настаивали вчера. Или позавчера? Подробно о встречах с Троцким в Константинополе. Извольте! Но сначала разрешите вопрос: как бы вы поступили на моем месте? Я послан в Турцию для создания там нашей агентурной сети, я приступаю к работе, и, согласитесь, она у меня идет — простите за нескромность, как всегда, успешно. А в Константинополе оказывается опальный Лев Давидович, мой — таков факт истории — учитель в определенные годы. Да, не отрекаюсь: я и сейчас считаю товарища Троцкого выдающимся революционером, хотя и не разделяю его определенных взглядов, прежде всего на партийное строительство и перспективы мировой пролетарской революции. Но, Яков Самуилович, черт бы вас побрал! Он в Константинополе, я в Константинополе. И не встретиться? Просто как соратники по былой борьбе. Былой! А вы все в один голос: предательство! Да в чем тут предательство? Встретились, выпили, повспоминали. Ведь есть у Льва Давидовича заслуги перед пролетарской революцией! Былые, былые! Появись у меня возможность, я бы задал этот вопрос Сталину: «Иосиф Виссарионович, в чем Мое предательство? Умоляю: разъясните!..»
Из приказа ОГПУ 5 ноября 1929 г.
Осенью 1927 г. Блюмкин связывается с политическим центром троцкистской оппозиции и отдает себя в полное распоряжение троцкистского подполья, получив от Л. Д. Троцкого и Л. Сосновского директиву не выявлять своей политической оппозиции и использовать свое положение сотрудника ОГПУ в интересах контрреволюционной троцкистской организации. Блюмкин берет на себя роль предателя, информируя политический центр контрреволюционной организации о работе ОГПУ.
Весной Я. Г. Блюмкин, будучи за границей, вступил в личную связь с Л. Д. Троцким, высланным из пределов СССР за антисоветскую деятельность и призывы к гражданской войне. Блюмкин отдал себя и своего ближайшего помощника в полное распоряжение Л. Д. Троцкого, обсуждая с последним план установления нелегальной связи с подпольной организацией на территории СССР, планы организации экспроприации, и передал Л. Д. Троцкому сведения, носящие безусловный характер государственной тайны.
Возвращаясь в СССР, Блюмкин принял конспиративные поручения от Л.Д. Троцкого и вступил в нелегальную связь с остатками контрреволюционного подполья в Москве, пытаясь выполнить взятые им на себя обязательства.
Опасаясь ареста, Блюмкин пытался скрыться из Москвы, но был задержан на вокзале.
Объединенное государственное политическое управление, стоящее на аванпостах пролетарской диктатуры, никогда еще не имело в рядах стальной чекистской когорты такого неслыханного предательства и измены, тем более подлой, что она носит повторный характер62.
Боевой орган пролетарской диктатуры не допустит в своей среде изменников и предателей, подрывающих дело защиты пролетарской революции. ОГПУ с корнем будет вырывать всех тех, которые в деле борьбы с контрреволюцией проявят колебания в сторону и в интересах врагов пролетарской революции…
Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода
Что такое? Весь день беготня по коридору. Чего они там суетятся?
Почему так колотится сердце? Почему…
На этом обрывается автобиография Якова Григорьевича Блюмкина, над которой он корпел по просьбе следователя, товарища Агранова в октябре-ноябре 1929 года в камере № 14 внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке.
В замочной скважине двери гремит ключ.
В камере появляется Яков Самуилович Агранов, сурово-торжественный и скорбный. В его руке лист бумаги.
— Что?.. Что такое?.. — Блюмкин шарахается в дальний угол и зачем-то закрывает лицо руками, будто сейчас его начнут бить. Озноб пробегает по телу, металлические зубы непроизвольно отбивают дробь.
— Только что закончилось заседание судебной коллегии ОГПУ. — Голос следователя бесстрастен и сух. — На нем, гражданин Блюмкин, рассматривалось ваше дело. Обвинение было предъявлено по статьям 58-10 и 58-4 Уголовного кодекса Российской федерации. Мне поручено зачитать вам выписку из протокола заседания коллегии.-¦ В руках Якова Самуиловича шелестит лист бумаги. Он читает медленно, с явным сладострастием в голосе: — «За повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти Блюмкина Якова Григорьевича расстрелять. Приговор в исполнение привести немедленно. Дело сдать в архив».
Товарищ Агранов медленно сворачивает лист бумаги вчетверо, небрежно засовывает его в карман кителя.
— Сейчас, гражданин Блюмкин, за вами придут. — И Яков Самуилович направляется к двери камеры.
— Как?.. — Блюмкин по-прежнему стоит в дальнем углу, прижавшись к стене и обвиснув безвольным кулем. — Сейчас?..
Яков Самуилович, находясь уже в открытой двери, оборачивается, смотрит на свою жертву брезгливо и без искры сочувствия и говорит, цедя слова сквозь зубы:
— Дурак ты, Яшка! Дурак, потому что трепло и хвастун. Прощай!
Дверь захлопывается. В замочной скважине гремит ключ.
Темное бешенство охватывает Блюмкина — оно обратная сторона животного страха и ужаса, растворивших в себе нашего обреченного героя без остатка.
Он мечется по камере, стучит головой в стену— кровь уже стекает по разбитому лбу, он грохает в железную дверь кулаком, ногами, коленями и кричит звериным утробным ГОЛОСОМ:
— Меня?.. Революционера с пеленок — в расход? Да я всю жизнь — делу революций!.. Без остатка!.. — Дверь содрогается под ударами. — Апелляция! Подаю апелляцию! Мне есть что сказать! К Менжинскому! Ведите меня к Менжинскому!
В двери отодвигается металлическая заслонка, в квадратном отверстии — круглая крестьянская физиономия красноармейца. Грубый голос:
— Не безобразь! Жди. Щас тебя успокоют.
— Ах ты, скотина! Щенок! Да ты в пеленки гадил, когда я…
— Полно вам, Яков Григорьевич! — прерывает вопли Блюмкина сочувственно-знакомый насмешливый голос. — Право, не узнаю вас. Нельзя же так терять лицо! Подумаешь — смерть!..
Революционер-террорист; бывший суперагент ОГПУ резко поворачивается.
На его арестантской кровати, вытянув длинные ноги, сидит «черный человек», или Цилиндр — выбирайте имя по вкусу. Впрочем, лучше Цилиндр. Потому что куратор Блюмкина из Черного Братства одет, надо полагать, соответственно церемонии, которая предстоит: черный смокинг, черный цилиндр на голове, подчеркивающий мертвенную бледность выразительного лица, белая кружевная манишка, на руках — белые перчатки, в петлице смокинга с длинными фалдами — темно-бордовая гвоздика.