Искушение

Казменко Сергей Вадимович

И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под уздцы и двинулся дальше. Солнце стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.

Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было? Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром предвидения, хотя

и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая - в этом он был абсолютно убежден - составит трагедию всей его жизни. Темный ужас поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.

Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему. Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок - все это говорило о том, что кончина старца не за горами. Слишком часто провожали монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков приближающейся смерти.

Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком. Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог... Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью. Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.

Он не убежал из монастыря в город ночью, не ушел и с наступлением рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во время которой за длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он подошел к отцу Иоанну, принявшему на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных причинах подобного рвения молодого монаха, да и не до того ему было. С утра он чувствовал нарастающее недомогание, и страх перед этим верным предвестником скорой смерти вытеснил из его головы все остальные мысли и заботы. Получив его торопливое благословение, Франциск снова отправился в город по пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о том, что предстоит ему увидеть, то сегодня та же сила, что накануне сделала столь трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его шаги. Лишь только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск побежал, забыв об усталости, о бессонной ночи, о всех своих прежних тревогах и заботах, ни о чем и ни о ком не думая, кроме той, к которой рвалась его душа. Временами он переходил на шаг, чтобы отдышаться, но долго идти не мог и вскоре снова пускался бегом, путаясь в полах рясы. Только оказавшись перед ее домом он смог остановиться. Точнее, не смог не остановиться, потому что вновь, как и накануне, тело его будто окаменело, ноги приросли к мостовой, и ужас заполнил его душу. Дар предвидения в последний раз попытался удержать его от рокового шага.

На сей раз Франциск - или та сила, что завладела его сознанием оказался сильнее. Одна лишь мысль, что та, к которой стремилась его душа, страдает и, быть может, умирает всего лишь в нескольких шагах от него, придала силы монаху и, отбросив оцепенение, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь в редкие звуки, долетавшие с улицы умирающего городка. Франциск услышал, как отодвигается засов - он еще не успел даже и трех раз стукнуть - рванул дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда, где светилось каким-то внутренним светом ее лицо. Со страхом, смешанным с восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула к нему, он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец, что именно за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.

Что и как происходило дальше, Франциск помнил плохо. Лишь через несколько часов, очнувшись в очередной раз от забытья, ощутив рядом с собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече, он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться, чтобы не нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его тревогу, не раскрывая глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас исчез, и в душе у Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так и лежал не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:

– Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!

Только когда через какое-то время она вдруг открыла глаза и посмотрела на него ясным, не затуманенным страданием или страстью взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут же замолчал, потому что она потянулась к нему и закрыла ему рот своими губами, и весь мир вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел в себя, то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:

– Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.

Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила их. Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди у Франциска, и холодный пот выступил у него на лбу. Не от того, что он устрашился божьей кары, которая - он знал это - неминуемо должна была пасть на них обоих. От того, что он понял, насколько грешен в самых глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная божья кара не страшила его рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что она сказала, продолжало звучать в сознании Франциска. "Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом" - слышал он раз за разом. И ему хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с того времени, как он начал осознавать себя, Бог перестал быть для Франциска мерилом всего сущего. Лишь за одни сутки эта девушка - эта женщина - которую держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.

Он покинул ее дом на закате. Ни единого слова не сказали они больше друг другу. Им не нужны были слова, они и без слов, казалось, понимали друг друга. И он совсем позабыл о том ужасном предчувствии, которое дважды заставило его замереть в неподвижности перед дверью ее дома. Да если бы вдруг и вспомнил - грех, ими содеянный, подумалось бы Франциску, с лихвой оправдал бы самые мрачные предчувствия. Покидая город, он не обольщался по поводу своего будущего, он знал, что расплата за совершенный грех неминуема, но по-прежнему - как и в те минуты, когда держал любимую в объятиях - не страшился этой расплаты. Только одного не мог он простить себе - того, что так и не узнал ее имени.