Искушения и искусители. Притчи о великих

Чернов Владимир Борисович

Довоенные годы, семья музыкантов, музыкой защищенная от жизни, талантливый ребенок, чье будущее выстраивается само собой, но он мимоходом ломает себе руку и… другая судьба. Больница, гипс, месяц в гипсе, снимают и видят, что сломанные эти косточки срослись ступенечкой, как их сложили замечательные доктора, так они и срослись, и двигаться больше не могут. Увы, конец вам, Мстислав Леопольдович, как виолончелисту. Советская медицина тут бессильна. Нет, вот парафин, массаж, гимнастика, со временем кисть будет даже шевелиться, но это, увы, все, что мы можем. Не надо делать ласточек на табуреточках. На музыке ставим крест.

Отчаяние родителей, угрюмость пострадавшего. Сопротивление материала.

И тут

он ушел в себя. Буквально. Ото всех. Он сидел и часами развивал эту руку. Он выходил из себя, когда его пытались от этого занятия отвлечь, он топал на отвлекающих ногами. А ведь достаточно было взглянуть на эту искривленную лапку, чтобы понять: никогда не удастся взять ею смычок так, как положено. А он кричал: не мешайте! Мне надо заниматься, а она не работает!!! Он взял судьбу в свою руку. И он поворачивал ее миллиметр за миллиметром, и вы знаете, вдруг однажды он ухватил ею смычок. Да, не так, как положено, но! И еще пуще набросился на эту калеку и терзал ее, добиваясь, чтобы смычок поплыл в ней с нужным нажимом в любой его части.

Я слышал и прежде, что весь успех Ростроповича в его особой технике, которую он изобрел, чтобы всех победить. Смотрите: шпиль, которым обычно виолончель упирается в пол под углом, у него повернут и поставлен вертикально, от чего инструмент ложится удобней, а заметили вы, как он держит смычок? Обычному музыканту и руку-то не вывернуть эдаким манером. А он как-то вот так выворачивает, и уникальный получается звук. И многие наповорачивали свои шпили, многие в отчаянии выкручивали себе руки, надеясь играть, как он. А!

В очередной приезд его я после первых же фраз кинулся на оторопевшего Маэстро, вцепился в его несчастную правую руку, требуя показать. Он снисходительно закатал рубашку и устрашающе подвигал до сих пор торчащими ступенькой косточками, как рычагами. Знают ли неистовые последователи, что спрятано у Мстислава Леопольдовича под манжетой?

— Да-да, меня не раз просили научить так же держать руку. Я отвечал: такую возможность вы уже упустили. Для этого вам следовало не просто руку сломать, но жить при этом в Советском Союзе в период окончательной победы социализма.

— Но ведь в конце-то концов все эти приспособления: более высокая подставка под струны, иначе поставленный шпиль, — все лишь для того, чтобы извлечь наконец из виолончели ее собственный, полный голос. А ведь голоса-то разные?

— Голоса разные. Хотя однажды у меня была встреча с уникальным инструментом. В 1942 году, в эвакуации, в Оренбурге, по-тогдашнему — Чкалов, когда умер мой отец, меня, четырнадцатилетнего мальчишку, взяли с собой в гастрольную поездку по районным городкам, госпиталям артисты Ленинградского Малого оперного театра, Малегота. Я взял с собой не отцовскую итальянскую виолончель, пожалел, а казенную из музучилища. Вот это был замечательный инструмент. Он был сколочен из крепких досок, при этом на нем голубой краской был крупно выведен инвентарный номер. Номер восемь. Помимо полного отсутствия звука этот замечательный инструмент имел еще одно очень важное свойство: на нем можно было сидеть. Это была виолончель, просто созданная для поездок в тамбурах, причем никакого футляра ей не полагалось, она в нем не нуждалась, достаточно было тряпочного чехла с лямкой.

— Виолончель-пэтэушница?

— Примерно. Но мы с ней производили фурор в госпиталях, на концертах. У меня был номер, который пользовался у слушателей феноменальным успехом. Выходит щупленький мальчишечка зелененького цвета, выволакивает за собой здоровенную виолончель, ухватывается за нее, и тут ведущий, а был у нас такой Дон Борисович Лютиков, объявляет во все горло: «А сейчас Слава исполнит вам „Муки любви“!» Зал валился на пол от хохота, а я как дурак играю этому изнемогающему от веселья залу вполне серьезную, трогательную вещь. Думаю, веселью способствовали и звуки, которые издавала моя могучая подруга.

А с нами ехал замечательный человек Борис Осипович Гефт, тенор. Он был настоящий певец, потрясающе чувствовал звук. И он замечательно ко мне относился. Я ему явно нравился. Но он не фамильярничал, напротив, вел себя эдак по-отцовски, и вот он приходил в угол, который я занимал, располагался, как мэтр, ногу на ногу, и заказывал: «Слава, а сыграйте-ка вы мне „Арию“ Баха». И я, счастливый, с большим настроением ему играл. С тем большим настроением, что это был единственный человек, который звал меня на «вы» и явно любил. Бывает такая симпатия между мальчишкой и взрослым, когда приязнь выражается не комплиментами, а ворчанием. Да и вообще теноров в простомузыкантье не считают большими философами, мягко выражаясь, поэтому, выслушав со вниманием мою игру, он по окончании обычно заявлял: «Слава! Вы сапожник! А не музыкант! Вы должны целыми днями сидеть и заниматься, а вы что?» Он знал, что моя виолончель не звучит, но он требовал, чтобы я и из нее извлекал надлежащие звуки. Вот такой потрясающий тиран. Я разозлюсь на него, больше не хочу с ним общаться. Но вот он опять приходил, усаживался, ладонь под щеку и просил: «А давайте „Арию“ Баха!»

— А есть самая лучшая в мире виолончель?

— Есть. Я с ней встретился в 1956 году в Америке. По-моему, я был третьим советским артистом, появившимся там после революции. До меня туда забирались лишь Ойстрах и Гилельс. Я играл в Нью-Йорке, в небольшом зале, знали меня мало, было немного народу, зато все виолончелисты Нью-Йорка пришли на этот концерт, а потом — за кулисы. И пришел с ними один милый человек, Джером Ворбург, банкир и страшный любитель виолончельной музыки. И вот он спросил: «Слава, а хочешь взглянуть на Страдивари „Дюпор“?» И тут меня затрясло. Дело в том, что все великие инструменты имеют имена. Обычно это имена великих музыкантов, которым они принадлежали. Есть Страдивари «Дизаи», Страдивари «Сарасате» или Гварнери «Паганини» и так далее. Так Страдивари «Дюпор» — величайшая виолончель, которая когда-либо существовала. А Дюпор — классик виолончельной музыки, я его этюды играл еще в Москве, на них все учатся. Однажды Дюпор играл в Тюильри императору Наполеону. И Наполеону так понравилось, что он пришел за кулисы и говорит Дюпору: «Дайте-ка мне вашу виолончель, хочу попробовать сам». Взял, уселся, и тут раздался истошный крик Дюпора. Дело в том, что у Наполеона на сапогах были шпоры. Но оказалось, что поздно. Одной шпорой он уже процарапал виолончель. Вот эту легендарную вещь с царапиной Наполеона мне и предлагалось посмотреть.

Ночь я не спал. Я думал об этой виолончели. Я понимал, что поскольку никогда не буду ею обладать, думал, может, не стоит и встречаться, но соблазн был велик, человек слаб. Наутро я отправился на свидание с ней. И вот мне ее показали. И я попросил разрешения до нее дотронуться. И мне разрешили, а жена Ворбурга сделала полароидный снимок этого касания. Я коснулся мифа. И повез в Москву снимок-доказательство. Ну, это примерно как если бы поклонник итальянского кино из города Копейска продемонстрировал приятелям снимок, на котором он обнимает Софии Лорен. В те-то годы.

Его вышибли из Москвы 26 мая 1974 года. Вышвырнули, все отобрав на таможне. «Но это же мои награды», — мямлил он таможеннику, сгребавшему конкурсные медали, значок лауреата Сталинской премии. «Это, гражданин Ростропович, — отвечал ему таможенник, — награды не ваши, это награды государственные». — «Но тут же международные награды, и они не из латуни, из золота». — «А это не награды, это ценные металлы, которые вы хотите вывезти за границу!» Ему оставили только собаку Кузю. Поскольку был не из драгоценных металлов, да еще и пришлось бы государству здоровенного Кузю кормить.