Искусник
Шрифт:
– Никуды! – тряхнула волной волос Лида и просияла счастливой улыбкой.
Верховья Палео-Волги, 28 тысяч лет до н. э. Полдень
Пошатываясь, Брут встал на четвереньки и выпрямился, хватаясь за хилое деревце. Вокруг простиралась тундростепь – холодный ветер клонил траву широкими разливами и, чудилось, это серо-зеленое море волнуется, уходя далеко на север, где по всему горизонту протягивалась белая лента ледника.
Федор сразу понял, что бледное сияние над северным окоемом исходит от колоссальных пластов льда. Догадаться помогли горбатые фигурки мамонтов – мохнатые исполины с закрученными бивнями паслись на фоне искристых ледяных утесов, отекавших влагой. Солнце пригревало с синего неба, но всей его лучистой силы хватало лишь для того, чтобы напустить редкого белесого туману, размывавшего дальние виды.
Брут нервно ощупал себя – руки бугрились мышцами, шея головы шире… Размах плеч прятала куртка из выделанной шкуры оленя. Крупный бисер из мамонтовой кости рядками покрывал ее вдоль и поперек. Длинные космы волос уминала меховая шапочка, на ногах – кожаные штаны с мокасинами, сшитые заодно, как ползунки.
«Мы так не договаривались…» – потянулась дурацкая мысль.
За спиной шумно засопели, и Федор шарахнулся в сторону, путаясь в траве, как в силках. Прямо на него, выбираясь из промоины, перло лохматое чудище – шерстистый носорог, заросший жестким бурым волосом. Покачивая огромным, похожим на плавник акулы рогом, зверюга потопала себе мимо – маленькие глазки в упор не видели человечью мелюзгу.
Брута забила крупная дрожь. Ноги подкосились, и он рухнул на колени, заколотил кулаками по кремнистой почве – шок проходил. Пересаженная личность все полней, все кучней заволакивала мозг реципиента, обнуляя чужую память.
– Нет! Нет! Не-ет! – Федор рычал, срывая голос.
Рука ушиблась о твердое, но это был не камень. Поскуливая, Брут поднял «свое» копье – гладкое, желтовато-белое, из выпрямленного бивня мамонта. Лишь посередке оружие покрывала, виток за витком, узкая кожаная полоска – для надежного хвата.
– Гхор! Камо храдэ? – зарокотал недовольный голос.
Огромный человечище в богато отделанных кожаных одеждах потряс копьем, гневно взирая на Брута, и вытянул оружие, как указку, в ту сторону, откуда вставало светило, выкатываясь в небеса.
С востока наплывал тяжкий гром, а над степью клубилась пыль, вихрясь вместе с ошметками трав. Земля мелко затряслась, и хлынула лавина – миллионное стадо бизонов неслось по разнотравью, топоча копытами и качая косматыми головищами.
Волна удушливого животного жара и зловония накрыла Брута. Оцепенелый, он лишь водил глазами, провожая громадные туши, сливавшиеся в один исполинский сверхорганизм.
Стадо редело. Мыча, по развороченной, унавоженной земле рысили отставшие быки и коровы. И вот тогда из овражка, как чертики из коробочки, выскочили ловкие охотники. С копьями наперевес они набрасывались на изнемогших животин, и те рушились на скудную, дымившуюся смрадом почву.
«Я. Здесь. Навсегда!» – содрогнулся Брут, не вставая с колен – и завыл, отчаянно, с низковатыми и хриплыми переливами. Через три удара сердца ему ответили – вдали подняла вой стая Canis dirus – «ужасных волков»…
– Боже! – исторг Федор вопль, одичало пялясь в вышнюю лазурь. – Господи! Спаси! Верни! Боже-е!
Небеса молчали, голубея бесстрастно и неотвратимо. Лишь зябкий ветерок перевевал венчики злаков, да охотники похохатывали и перекликались, разделывая туши ножами из кости. Они радовались добыче и благоволению духов.
Там, за холмами, их ждали. Они вернутся.
Сытые и довольные, будут лежать на толстых шкурах у костра, уложив головы на колени подруг. Счастье людское просто – сонно помаргивая, смотреть в дымогон, куда уносит искры, путая со звездами, слушать радостный детский смех и неспешные сказания стариков – о дальних путях, о невиданных зверях…
А впереди у них – вечность.
Эпилог
Кэмп-Дэвид, 22 июня 1973 года. Утро
Загородную резиденцию президента США окружали кольцом пара узких дорог, контрольно-следовая полоса и двойная ограда – граница на замке. А внутри настоящие дачи – просторные дома, рубленные из бревен, как в старину у первопоселенцев, и выкрашенные в темно-зеленый цвет. Их и называли в честь деревьев – «Кизил», «Береза», «Дуб»…
Президентская резиденция звалась «Осиной», здорово вписываясь в лесистые склоны гор Катоктин. Зимой тут все заснежено – и тишина. А осенью листва желтеет и золотится, навевая легкую меланхолию. Зато как здорово вернуться с прогулки – и присесть у растопленного камина, согреть озябшее нутро глотком бренди…
Я откупорил «Пепси-колу», и плеснул в стакан.
– Нравится наша «пепси»? – послышался бодрый голос Первого Джентльмена.
Живо обернувшись, я не стал кривить душой:
– Да так себе. Наш квас вкуснее!
Никсон рассмеялся, хотя глаза его оставались серьезны, а складка на переносице никак не разглаживалась.
– У вас изысканный лондонский акцент, мистер Пух-на…
– Просто Антон. Можно – Энтони.
– О`кей, Энтони! Мистер Брежнев дал мне… как это… otgul до обеда!
– Я готов. Если не успею, закончу в Сан-Клементе. Прошу, мистер президент! Попозируйте.
Никсон занял резное деревянное кресло, смахивавшее на трон, и чем-то напомнил мне Пахома. Я немного подвинул мольберт. Свет ложился хорошо, и кисть нанесла первые робкие мазки.
– Скажите, Энтони, вы – коммунист?
– Еще нет, – повел я головой, касаясь холста лайнером из соболя, – но скоро подам заявление в партию.
Никсон понятливо закивал, словно сравнивая мою молодость с собственной.
– Партийный билет нужен вам для успешной карьеры?
– О, нет! Я не стремлюсь к высоким чинам. Краски и холсты – мой удел. Просто… Чтобы хоть как-то влиять на процессы в стране, мало быть простым избирателем.
Придирчиво оглядев гостиную, подумал, что солнца могло быть и побольше. Тут же, оперативно рассмотрев мою претензию, в небесной канцелярии добавили освещения, прогнав нахальную тучу.
– Да, Энтони, – заерзал президент. – Хотел извиниться за вчерашнее. Ваша жена настолько очаровательна, что я не устоял. Боюсь, некоторые комплименты отдавали вольностью… Хотя в этом виновата ваша Stolichnaya!