Искусство уводить чужих жен
Шрифт:
Из всех жизненных благ, которые Филипп Гордеев постиг и испытал к тридцати восьми годам, он более всего ценил свою утреннюю праздность. Праздность эта была совершенно невинна и не связывалась ни с дерзкими прогулами, ни с теми удобными заболеваниями, о которых ни один врач не может сказать ничего определенного. Нет, нет и нет! За то Гордеев и любил эту утреннюю пустоту, что она доставалась без каких-либо усилий. Она падала на него, как падает спелое яблоко к ногам бредущего по саду. Настало время… И совесть ёрзаньем своим не причиняла неудобств.
Просто приходил ни с того ни с сего день, и Филипп
С тех пор Филипп успокоился и даже перестал задумываться, откуда берется утренняя пауза. Лишь изредка, как эхо посещающей его пустоты, он ощущал благодарность, исходящую от него и никому специально не адресованную.
Итак, в одно из блистательных утр, а именно тринадцатого сентября 2001 года в половине седьмого часа Филипп Гордеев, осыпанный каплями из душа, как молодой лопух росою, достал из холодильника бледный калач и заварил кофе. Оставалось начать главную часть праздника, и тут позвонили. Гордеев так удивился, что забыл надеть хотя бы трусы.
На площадке стоял Кукольников. Молча он шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь.
– Если мы сейчас не поговорим, – сказал Кукольников, – черт знает что будет.
Вот тут зазвонил телефон. Георгий Кукольников сделал извиняющее движение рукой, и Филипп увидел багровую полосу, которая начиналась от запястья и уходила под закатанный рукав (сентябрь стоял теплый). Гордеев почему-то расстроился из-за этой ссадины и еще успел удивиться своему расстройству, когда из трубки повалил голос Максима Родченко.
– Необходимо увидеться, – сказал Родченко. А Кукольников, прищурившись, сказал, что он знает, кто это звонит ни свет ни заря и что он скажет сейчас Гордееву. Максим, однако, не стал пускаться в подробности, он сказал, что подойдет к семи вечера, и тем закончил.
Теперь Филипп и Георгий сидели друг против друга, пили кофе и откусывали каждый от своей половинки калача.
– Ты уже догадался? – спросил Георгий. – И где ж ты был? – спросил он, чуть-чуть даже и негодуя, когда выяснилось, что Филипп действительно ничего не знает. – В общем, мы с Соней… Да ты что на самом деле.? Проклятье! Ну, хорошо. Только оденься! Я, знаешь, никак не рассчитывал, что придется рассказывать. А к тому же ты голый. Черт! Как-то все по-дурацки. Ну, как будто сам про себя сплетничаю.
„Я слишком занят собой“, – думал Гордеев, пока его гость повествовал. – Мои друзья брели по краю пропасти, а я – ничего. А что я? Они же сами еще на той неделе ничего про себя не знали. Батюшки мои, сколько же лет они знакомы, и вот пожалуйста – пробило… Инкубационный период, черт дери!»
– …никакой пошлости вроде «муж застал» не было. Знаешь, Филь, случись такая пакость, Сонька бы умерла. Безо всяких там художественных преувеличений. Умерла бы и все. А так ее совесть замучила. Она до часу ночи дотерпела, а как стали ложиться, так во всем и созналась. Я теперь думаю, она хотела, чтобы Макс ее пристукнул.
– Стой. Откуда ты про час ночи знаешь?
– Знаю. Меня с кровати скинуло, на часах – час. Я – туда. Прибегаю, дверь открыта, а изнутри – удары по мягкому. Ты про Макса кой-чего не знаешь, а я сразу подумал: он ее бьет. Помнишь, у них толстый ковер висит, так Макс этот ковер хлестал резиновым шлангом.
Филипп отлично помнил этот ковер. Персидское семейство попивало чаек, и павлин полыхал хвостом.
– Как он меня увидел, так персов бить перестал.
– Вы подрались. Господи, а что Соня?
Лицо Кукольникова просияло.
– Умница! Понимаешь ты, умница! Спряталась милая за тахту и нам совершенно не мешала.
– Ладно. И что?
– Да ничего. А ты что думал? Вот она, вот я. Вот Макс. Если Макс ее сразу не порешил, значит, он захочет до меня добраться. Это – раз. Он за мной будет охотиться. И в конце концов я его пришибу. Не беспокойся, пришибу. Это – два.
Филипп почувствовал себя как мышь в банке.
– Гоша, – сказал он, – хочешь, я вас всех помирю?
– Хочу, – сказал Кукольников. – Очень хочу. Но я же и Соньку хочу. Вот помири нас, чтобы Сонька мне досталась. А? То-то. Нет, Филя, ты нас не мири, ты ее побереги. Нам уже не остановиться, а я за нее боюсь.
– Очень хорошо, – сказал Гордеев. – Мне к ним вселиться или на время ваших побоищ ее к себе брать? Так сказать, в обозе прятать.
– Не знаю, – сказал Гоша очень серьезно, – знал бы, все сам устроил.
Если подумать, так все это было подло. Гоша Кукольников даже в смятенном своем сознании придерживал одну коротенькую, но основательную мысль: никуда Гордеев не денется. Поюлит, пострадает наедине с собой, а там придумает что надо. То есть, конечно, Гоша не оттачивал эту идею до совершенства (благороден был человек по самому большому счету и без скидок), а, вернее всего, и не подозревал о ней, но Гордеев-то знал, что все его друзья рано или поздно начинают вынашивать такую мысль, и лежит она у них в аварийном запасе до поры до времени. Положа руку на сердце, он бы даже сказал, что эта уверенность в том, что его, Филиппа Гордеева, в случае надобности всегда можно прищучить, была неназываемой, но необходимейшей составляющей его приятельств и дружб. И сам Гордеев знал это лучше всех.
– Слушай, – сказал он, – может, нам Сонечку украсть? Мы ее где-нибудь поселим, а там оно как-нибудь…
Но Гоша сказал, что он эту хренотень уже обдумал и что невинные жертвы ни к чему.
– Ты не понимаешь, Макс еще тот фрукт.
Они принялись выстраивать иные планы, но уж было ясно – Гордееву не отвертеться. Между тем, попивая кофеек, Филипп обнаружил, что его великая пауза приемлет все эти рассуждения как деяния, достойные ее пустоты. А иначе почему бы он был так спокоен, а кофе, который он заварил вторично, получился рублей на сто вкуснее сорта, обозначенного на пачке?